Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации - Александр Р. Гэллоуэй
По мнению ФУРЬЕ, главное и единственное научное открытие — это небесная механика НЬЮТОНА; он же амбициозно предлагает заполнить ее пробелы. За неимением наук об энергии, росте и жизни, ФУРЬЕ добавляет в систему НЬЮТОНА поэтику алхимии — того, что современная ему наука еще не могла развивать систематически. ФУРЬЕ считает, что у планет есть душа. Планеты, как и люди, подвержены двенадцати страстям и общаются друг с другом с помощью двенадцати ароматов. Как и люди, планеты восприимчивы к одной или двум доминирующим страстям: это может быть моногиния (одна главная страсть), дигиния (две главные страсти), и т. д. Вселенная динамична и полна жизни: «планеты соединяются в копуляции»[264]. В отличие от людей (а может быть, и сообразно им), у каждой планеты есть «мужской» северный и «женский» южный полюс. Планеты андрогинны и бисексуальны.
Несмотря на свою иреническую избыточность, труды ФУРЬЕ остаются, пожалуй, самыми оригинальными из еретических пассажей, которые пришлись на время буржуазной перестановки сил: от власти жертвоприношения — к власти экономики и нации. Ересь ФУРЬЕ пришлась на революционную стадию буржуазной идеологии; ересь ВАНЕЙГЕМА пришлась на ее возрождение в форме спектакля. ВАНЕЙГЕМ идет сразу двумя путями. Его главный путь — это преемственность трех форм жертвенности: рабовладельческой, феодальной и капиталистической. Каждая из этих форм оказывается узаконена постфактум — с помощью соответствующих доктрин, строгих герменевтических практик и применения силы.
Другой путь ВАНЕЙГЕМА — это блуждание по лабиринту. На этом пути отлучению подлежит разнородный корпус интерпретаций текстов и повседневных практик. Все они бросают вызов установленному контролю над порталами ксенокоммуникации. В этом отлученном рое есть те, кто оспаривают контроль над ксенокоммуникацией — не для того, чтобы заявить более достоверные притязания на порталы жертвенности, но для того, чтобы покончить и с подобными притязаниями, и с подобными порталами, и с самой необходимостью жертвы как таковой.
Таково Братство свободного духа, а также его предвестники и преемники, во всей своей красе. Братство не предлагает иную контролирующую сущность вместо единого Бога. Оно не признает новые претензии на контроль над порталом. Оно также не разделяет чисто иреническое изобилие, которое, например, разделяет БАТАЙ[265]. Это череда протоколов, поток повседневной поэтики, материалистическое отношение к жизни, которое не лишает ее своих тайн и не претендует на то, чтобы ими управлять. Это — яростные медиа.
ДИКИЕ МАЛЬЧИКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
У восприимчивости ВАНЕЙГЕМА к хорошей жизни есть и куда более нежная сторона. Представьте молодых влюбленных бельгийцев. Они берут кусок местного сыра, хорошее дешевое вино, и устраивают пикник на склоне холма. Нежные поглаживания груди и ягодиц сопровождаются декламацией сюрреалистической поэзии. Такова их версия пасторали[266]. Я же призываю диких мальчиков присоединиться к куда более экспериментальной, множественной концепции конструирования ситуаций. В этой концепции будут задействованы как три способа коммуникации (под именами Гермеса, Ириды и фурий), так и три протокола, действующие в том числе внутри друг друга (Коммуникация, Экскоммуникация и Ксенокоммуникация). Это меньшее, на что способны критическая теория и практика коммуникации в XXI веке, — а этот век потребует большего. Давайте, мальчики, еще одно усилие, если вы хотите стать еретиками![267]
Работы ВАНЕЙГЕМА особенно интересны в контексте развития критической мысли в марксистской традиции. Он остается верен еретическим инстинктам МАРКСА и идеям ФУРЬЕ. Повседневность, технология, экономика, сексуальность — это те области, по отношению к которым критическая теория и практика находятся одновременно внутри и вопреки. В рамках этих областей капитал становится исторической и преобразующей силой.
АЛЕН БАДЬЮ, с другой стороны, предпочитает мир искусства обычной жизни, политику — экономике, любовь — сексуальности, а математику — науке, точнее, углублениям в прикладные науки и технологии. В каждом из случаев он покидает область конкретной исторической борьбы в пользу того, что считает универсалиями. Тем самым он заявляет, что буржуазным универсалиям невозможно противопоставить конкретную борьбу. А значит, если в этой игре буржуазию не победить, то можно примкнуть к ней. Вместо универсальной теологии рынка БАДЬЮ предлагает универсальную теологию политики. Его олицетворением в этой борьбе станет апостол Павел[268].
БАДЬЮ пишет, что Павел создал основания для универсальной сингулярности, субъективной правды, которая одновременно навязана всему миру и противоречит отдельным членам сообщества. БАДЬЮ отправляется на поиски нового ЛЕНИНА, нового МАО — и находит его в глубинах истории. Это напоминает возвращение анабаптистов к паулианской чистоте — не в историческом контексте, как описывает ЭНГЕЛЬС, но в духовном. БАДЬЮ скорее проповедует верность основателю, нежели грядущей утопии ЭРНСТА БЛОХА. Он противопоставляет универсалистскую политику главной универсалии буржазного либерализма — рынку. Эта идея якобинцев, которую отверг ФУРЬЕ — и сам пережил ее последствия.
ВАНЕЙГЕМ интерпретирует апостола Павла против него самого: человек безгрешен, если он находится в единении в Богом. Что не похоже на достоверную интерпретацию, учитывая то, какой жесткой критике Павел подверг коринфских еретиков. Это не предначертано судьбой. Это высвобождение, обращение перспективы вспять. Это поиск прибежища в перевернутом и отчужденном мире Бога. ВАНЕЙГЕМ намерен найти ключ к восстановлению жизни в повседневности и повседневности в жизни. Он не предлагает идею нового универсализма. Он пишет о конкретных попытках вырвать жизнь из цепкой хватки жертвенности: все они случайны, но в их череде можно обнаружить повторяющиеся закономерности. И пусть вышеупомянутые ереси ни к чему не привели или заранее имели определенные ограничения. Стоит отдать им должное: они, по крайней мере, не пытались установить над медиацией свой собственный контроль.
Именно «жизнь» остается здесь проблемной категорией. ЮДЖИН ТАКЕР пишет: «Каждая онтология жизни продолжает мыслить жизнь в категориях чего угодно, кроме самой жизни»[269]. И это «что угодно», через что происходит осмысление жизни, принимает одну из трех форм. Первый вариант: жизнь как дух. Это и интериорность, и экстериорность. Это бесплотная или нематериальная сущность, общая для всего живого, для всех форм и моментов жизни. Второй вариант: жизнь как время. Это утверждение и отрицание, движение и изменение, процесс и самоорганизация. Такая жизнь самостоятельна и динамична. Третий вариант: жизнь как форма. Она слагаема и вычитаема. Это и сами границы, и трансгрессия любых границ. Ванейгем также указывает на четвертый вариант: жизнь как самоорганизация материи. Скоро мы увидим, как ФРАНСУА ЛАРЮЭЛЬ указывает на иной способ мышления — на имманентность жизнь тому, что он называет «Единым».
Ереси можно представить как тактические теории
