Ницше и философия - Жиль Делёз
Но нужно было, чтобы ресентимент ко всему прочему стал еще и «гениальным». Нужно было, чтобы появился художник – создатель фикций, который мог воспользоваться случаем и направить проекцию, вести судебное преследование, осуществить переворачивание. Но не стоит думать, что переход от одной стадии ресентимента к другой, сколь бы стремительным и слаженным он ни был, сводится к простой механической последовательности. Требуется вмешательство гениального художника. Никогда заданный Ницше вопрос «Кто?» не звучал так остро. «Генеалогия морали излагает первую психологию священника» [384]. Священник – вот кто придает ресентименту форму, вот кто ведет судебное преследование и неустанно продвигает всё дальше дело мести, вот кто отваживается перевернуть ценности. Конкретнее – иудейский священник, священник в его иудейской разновидности [385]. Это он, господин в диалектике, дает рабу идею реактивного силлогизма. Это он фабрикует отрицательные посылки. Это он измышляет любовь, новую любовь, которую позаимствуют христиане, любовь как вывод, венец и ядовитый цветок невообразимой ненависти. Это он начинает со слов: «Только убогие хороши; только бедные, немощные, малые хороши; страждущие, нуждающиеся, больные, безобразные также единственно благочестивы, единственно благословенны Богом; лишь им одним будет принадлежать блаженство. Напротив, ваша порода, те, кто знатен и могуществен, вы от века дурны, жестоки, алчны, ненасытны, нечестивы и потому будете навечно отвергнуты, прокляты, осуждены!» [386] Без него раб никогда не сумел бы выйти из исходного состояния ресентимента. Отныне, чтобы правильно оценить посредничество священника, нужно видеть, каким образом он выступает в качестве сообщника (но – не более чем сообщника) реактивных сил и не смешивается с ними. Он обеспечивает триумф реактивных сил, он нуждается в этом триумфе, но преследует цель, отличную от их цели. Его воля есть воля к власти, а его воля к власти – нигилизм [387]. Мы снова возвращаемся к основополагающей идее о том, что нигилизм, власть отрицания, нуждается в реактивных силах, но также и к противоположной ей идее о том, что нигилизм, власть отрицания, ведет реактивные силы к триумфу. Эта двойная игра придает иудейскому священнику несравненные глубину и амбивалентность: «Добровольно, в силу глубокого понимания сохранения, он принимает сторону всевозможных инстинктов вырождения – не потому, что подвластен им, но потому, что разгадал в них потенцию, которая может помочь ему в его противостоянии миру» [388].
Мы должны вернуться к знаменитым страницам, где Ницше рассуждает об иудаизме и об иудейских священниках. Их часто интерпретировали самым сомнительным образом. Известно неоднозначное отношение нацистов к Ницше, так как они любили называть себя его преемниками, но не могли этого делать, не урезая цитат, не фальсифицируя изданий и не запрещая важнейших текстов. При этом отношение самого Ницше к бисмарковскому режиму было совершенно недвусмысленным. Еще меньше двусмысленности было в его отношении к пангерманизму и антисемитизму. Он презирал и ненавидел их. «Не поддерживайте связей ни с кем, кто замешан в этом наглом вранье о расах» [389]. А вот крик души: «И наконец, что, по-Вашему, я испытываю, когда имя Заратустры исходит из уст антисемитов» [390]. Чтобы понять смысл размышлений Ницше об иудаизме, следует помнить, что «еврейский вопрос» стал в гегелевской школе темой диалектики по преимуществу. Ницше также поднимает этот вопрос, но в соответствии со своим собственным методом. Он спрашивает: как в истории иудейского народа формировался священник? В каких условиях (оказавшихся решающими для европейской истории в целом) он конституировался? Мало что может удивить больше, чем восхищение Ницше израильскими царями и Ветхим Заветом [391]. Иудейская проблема неразрывно связана с проблемой формирования священника в среде израильского народа – таковы все подлинные проблемы типологического характера. Поэтому Ницше так настаивает на следующем тезисе: я – создатель психологии священника [392]. Конечно, у Ницше нет недостатка в рассуждениях о расах. Но «раса» всегда выступает лишь элементом некоторого пересечения, фактором некоего физиологического, а также психологического, политического, исторического и социального комплекса. Именно подобный комплекс Ницше называет типом. Тип священника – другой проблемы для Ницше не существует. И тот самый иудейский народ, который в определенный момент своей истории нашел условия собственного существования в священнике, сегодня больше других способен спасти Европу, защитить ее от нее же самой, изобретая новые условия [393]. Нельзя читать страницы, которые Ницше посвятил иудаизму, не упоминая о том, что он писал Фритчу, антисемиту и расисту: «Я прошу, чтобы Вы соблаговолили не посылать мне Ваших публикаций: я опасаюсь за свою сдержанность».
8. Нечистая совесть и интериорность
Цель ресентимента в его двух аспектах такова: лишить активную силу материальных условий ее осуществления; формально отделить ее от ее возможностей. Но если верно, что активная сила отделена от ее фиктивных возможностей, не менее верно и то, что с ней происходит нечто действительное, выступающее как результат этой фикции. С этой точки зрения наш вопрос по-прежнему актуален: чем в действительности становится активная сила? Ответ Ницше предельно точен: вне зависимости от основания, в силу которого активная сила оказывается извращенной, лишенной условий своего осуществления и отделенной от собственных возможностей, она обращается внутрь, она обращается против себя. Интериоризация, обращение против себя – вот способ, при помощи которого активная сила становится на самом деле реактивной. «Все инстинкты, лишенные выхода вовне, инстинкты, которым некая репрессивная сила мешает разрядиться вовне, обращаются внутрь: это я и называю интериоризацией человека <…> Вот где источник нечистой совести» [394]. Именно в этом смысле нечистая совесть принимает эстафету от ресентимента. Ресентимент в том виде, в котором он нам является, неотделим от одного чудовищного призыва, от одного искушения, которое выступает как воля к распространению заразы. Она прячет свою ненависть под пеленой искусительной любви: я обвиняю тебя ради твоего же блага; я люблю
