Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего» - Грэм Харман
Давайте подытожим перечисленные выше характеристики, необходимые для реализации модели знания, отстаиваемой ООО. Мы говорили, что прямое или даже частичное раскрытие вещи невозможно, и поэтому речь идет не столько об «истине», сколько о каком-то непрямом контакте с реальностью, то есть с реальным, а не с чувственным. Расширяя этот пункт далее, мы также говорили, что, в отличие от эстетики, реальность, задействованная в познании, будет реальными качествами, а не реальным объектом. В конце концов, познание (в отличие от эстетики) касается не реального, а чувственного объекта. Но оно также стремится добраться до реальных, а не каких-то чувственных качеств своего чувственного объекта. Также мы сказали, что знание должно быть не метафорическим, а буквальным, в том смысле, что объект познания — такой как ЧО (солнце) или любой другой ЧО — должен быть сводим к своим качествам таким образом, чтобы оказаться равным простому пучку либо своих составных частей, либо своих последствий. В метафоре качества переживаются в непосредственном опыте, но вращаются по орбите вокруг таинственного объекта; в познании объект находится непосредственно перед нами, но состоит из пучка тайн. В конце концов, мы сказали, что знание должно быть «обоснованным неистинным мнением». «Неистинная» часть проста, поскольку ясно, что мы имеем дело с ускользающей от нас реальностью, а не с непосредственно доступной истиной; часть же, связанная с «обоснованием», ясна куда меньше. И прежде всего реальные качества, схватываемые познанием, не могут исходить от самого объекта, но должны исходить от наблюдателя, чья реальность (как и в случае эстетики) не изъята, а присутствует на сцене в единственном числе.
Знание без истины
Настало время немного изменить нашу предыдущую терминологию и провести различие между «истиной» и «знанием». Ранее мы рассматривали эти два слова как более или менее взаимозаменяемые, а именно как формы «надрыва», сводящие объекты к их прямому доступу для человеческого сознания, без какого-либо остающегося избытка реальности. Именно в этой связи мы с воодушевлением говорили об утверждении Сократа, что никакого знания не существует: ведь если бы дело обстояло наоборот, тогда нам пришлось бы найти кого-то, кто может ему научить. Один из главных уроков «Менона» состоит в том, что нет и никаких его учителей, а Сократ — это последний, кого можно было бы к ним причислить. Но с этого момента, сохраняя слово «истина» в качестве пренебрежительного имени для ложных утверждений о прямом доступе к реальности, давайте частично реабилитируем слово «знание», чтобы указать на несомненно существующее положительное явление: превосходные компетенции, обнаруживаемые нами у одних людей, в одних местах и в одни исторические периоды в более значительной степени, чем у других людей, в иных местах и в другие времена. На самом деле я пишу это предложение из больницы, занимающей в США первое место в определенной специализации, — это причина, по которой член моей семьи решил быть пациентом именно в этой клинике, а не где-нибудь еще. Невозможность прямого доступа к реальности этой больницы является для ООО совершенной аксиомой, поскольку такой доступ потребовал бы полного совпадения моего собственного отношения к превосходству данной клиники с ним самим: как если бы углерод исчерпывался той ролью, что он играет для кислорода в углекислом газе. Иначе говоря, не существует никакой истины этой клиники, но не потому, что все относительно и, следовательно, есть вопрос мнения или того способа, каким наша особая культура конструирует реальность. Как раз наоборот: именно потому, что больничная реальность, как и всякая другая, всегда будет избыточна по отношению ко всякому возможному мнению. Но теперь мы намеренно решили отделить слово «знание» от истины, признав его возможность в смысле некоторой формы экспертной компетенции, которая в чем-то лучше своего полного отсутствия, даже если не может быть сведена к корректному буквальному пересказу своего предмета. У нас есть определенное знание о знании, которым обладают специалисты данной клиники. При этом ни одна из этих форм знания не является формой надрыва, поскольку ни одна из них не претендует на прямой доступ к реальности самой ситуации. Даже сильнее, чем официальными печатными рейтингами, наше ощущение превосходства данной больницы укрепляется нашим неявным знакомством с рядом других авторитетных лечебных учреждений, не вполне, на наш взгляд, дотягивающих до уровня этого; что-то внушает нам доверие в манерах врача, хотя мы и не можем указать точно, что именно. Знание самого врача также не считается случаем исчерпывающего надрыва. В том, как она интерпретирует результаты МРТ, как оценивает, что лучше подойдет для лечения в данном случае — хирургические или нехирургические методы, как взвешивает известные процедурные риски, варьирующиеся от просто беспокоящих до таких, от которых кровь стынет в жилах, присутствует больше искусства, чем науки. В техническом языке это можно сформулировать так: и подрыв, и надрыв есть пути замещения реального объекта чувственными компоновочными блоками, будь это составные части, из которых он построен, или его же воздействия на другие вещи. В обоих случаях агент (miner) подрыва либо надрыва утверждает, что обладает адекватным прямым доступом к этим замещениям, и поэтому заявляет о своих притязаниях на обладание истиной. Но здесь, в клинике, происходит совсем не это. Вместо этого у нас есть чувственный объект (медицинское расстройство под знакомым именем), состоящий из ускользающих реальных качеств, каким-то образом познаваемых врачом, не имеющим никаких притязаний на прямой или исчерпывающий к ним доступ. Тот факт, что качества реальны, а не чувственны, сразу же показывает, что это не вопрос подрыва, надрыва или их одновременного сочетания. Объект не нужно путать с его последствиями и составными частями, как это происходит в случаях надрыва и подрыва, поскольку и то и другое считается врачом недостаточным для диагноза.
Теперь мы переходим к близкой проблеме, возникающей из
