Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий
Ну, прежде всего, коль скоро сигнализация слаба и явно недостаточна, можно усилить боль или чувство, ее заменяющее: сделать дискомфорт ощутимым, тревожным, пугающим. Как в случае, например, проблем с мужской потенцией: сама по себе эта проблема не доставляет боли, но вызывает нешуточную тревогу и, безусловно, заставляет принимать меры. Допустим, на помощь приходит виагра, которую еще нужно было найти, а этого не случилось бы, не будь соответствующий вопрос сформулирован со всем возможным отчаянием. Спонтанное забвение остро нуждается в своей «виагре», и если бы чувство дискомфорта было усилено, пусть даже и не до такой остроты, возможно, что-то вроде виагры для памяти уже было бы найдено. Причем совсем не обязательно это должен быть нейролептик, помощь может прийти из самой неожиданной сферы.
Тут опять возникает очередное попутное соображение. Если можно было бы как-нибудь перераспределить естественные (или давно ставшие естественными) ресурсы стыда, подводя их к тем участкам человеческой деятельности, которые признаны важными, мы бы уже далеко продвинулись в направлении, указанном Ницше: человек есть то, что должно превзойти. Но стыд не распространяется, например, на усталость – наоборот, жалоба на усталость есть самая распространенная форма жалобы вообще. И рядом, бок о бок с этой жалобой, идет другая: «Что-то я стал забывать слова».
И остается лишь горько сожалеть о досадной недоработке природы и имеющейся социальности: стоило бы только усилить сигнализацию стыда, страха или боли, и мы могли бы избавиться от колоссального неликвидного балласта усталости, а заодно и продлить срок разумной жизни в очень даже чувствительном диапазоне.
Что ж, попробуем проанализировать напрашивающиеся меры против забвения. Так, имеется солидный список лекарств для «улучшения памяти», и он, увы, характеризует фармакологию не лучшим образом: на этом фоне разработанная даосской медициной пилюля бессмертия не выглядит шарлатанской. Всего, что мы до сих пор знаем о нейрофизиологических основах памяти, достаточно лишь для того, чтобы действовать наугад.
Но мы знаем также о многомерной комплектации любого психического объекта и тем более сознания, что очень важно в нашем случае. Потому что всегда можно перенести центр тяжести со слабого, вернее ослабевшего, звена на соседнее или даже вновь синтезированное, с нейронной подкладки на бумажную (книжную), или электронную, или еще какую-нибудь, возможно, что с точки зрения разрешимости целого мы ничего не потеряем. Вот что говорит профессор Чандрасекар из раннего романа Лема «Астронавты»:
«Подобно тому как настоящую прекрасную музыку может извлечь из инструмента только виртуоз, так только математик может полностью использовать хоть и ограниченные, но очень большие возможности “Миракса” <гигантской ЭВМ>. Часто, когда я ночью сижу здесь и работаю, происходит странная вещь: мне кажется, будто исчезает граница между мной и “Мираксом”. Иногда я ищу ответы на заданные вопросы в собственной голове, иногда пробегаю пальцами по клавишам и читаю ответы на экранах – я не чувствую существенной разницы. И то, и другое – одно и то же, собственно говоря»[45].
Деятельность припоминания могла бы проходить примерно так же, ведь припоминание нужного есть неотъемлемая часть творческого процесса; все дело в том, чтобы наладить, автоматизировать процесс перехода: можно шевелить извилинами, а можно шевелить (пробегать) пальцами по клавишам. Как справедливо замечает профессор Чандрасекар, «и то, и другое – одно и то же, собственно говоря». И слабое звено не фатально, а вот что действительно фатально, в смысле фатальных стратегий Бодрийяра, так это отсутствие побуждения перейти с одного алфавита на другой, в результате чего в какой-то момент процесс «вылетания из головы» становится необратимым. Ибо одно дело, когда ты забыл нужную формулировку, выражение, слово, и другое, когда даже сам факт забвения уже не регистрируется. Настоящий маразматик – это тот, кто забыл о своей забывчивости.
Так мы получаем намек в отношении известного проклятого вопроса «Что делать?». Пользующийся всей полнотой комплектации понимает, что различные грани сознания в какой-то момент способны представлять все сознание (разум как таковой), но не могут представлять его всегда: следует непременно переходить от площадки к площадке, потому что в них действительно представлено одно и то же – но в разных ракурсах. Помимо казуса Чандрасекара, совсем не такого уж фантастического, хотя он и заимствован из фантастического романа, существуют и массовые архаические практики, на которые здесь можно сослаться.
Таковы, например, матрицы трансперсональной памяти, существовавшие параллельно нейронным хранилищам. Благодаря им рапсоды, акыны и ашуги могли петь свои песни и сказывать сказания часами, не испытывая никаких опасений по поводу того, что что-нибудь вдруг вылетит из головы. Они не испытывали опасений потому, что там, внутри черепной коробки, «ничего такого» и не было, поскольку задействовалась иная площадка – особым образом организованное пространство, как бы развернутое поверх пространства физического и географического. Это трансперсональное хранилище памяти могло состоять в отдаленном родстве с памятью металлов и памятью воды, но могло и не состоять. Среди реперов такого пространства можно отметить способ расположения аудитории (внимающих), привычные интерьеры многократной рецепции и, наверное, еще целый ряд факторов, которые никому не приходило в голову учитывать – да и сейчас не приходит. Простой факт состоит в том, что этой площадкой (точнее, площадками) можно было пользоваться как свободным и обширным ресурсом памяти, для чего, очевидно, требовалась некоторая подготовка – но не сложнее той, которая потребовалась профессору Чандрасекару как персонажу фантастического романа и его вполне реальным коллегам (например, Шеннону и Бриллюэну). Может быть, поэтому мы не знаем ни одной истории о забывчивом, дряхлом рапсоде – только истории о вещем Бояне или о старце Гомере, никогда не забывавшем ни строчки из своих гекзаметров.
Итак, суть совета уже понятна – перенос центра тяжести присутствия: пусть чистая нейрофизиология постоит под паром, пока работает память пространства. Это поле под паром может заменить дневник и даже сам навык его ведения – и сохранность практики чтения отнюдь не оказывается здесь лишней. Книги с закладками ловят то, что вылетело из головы, ловят и возвращают на место, при этом, собственно, нагрузка на нейронные сети, включая и нагрузку хранения, снижается. Но эта поверхность, на которую тоже опирается сознание (в некоторые моменты данная сфера, находящаяся под напряжением и есть все сознание), состоит не только из книг – открытых, закрытых, с закладками и без: в нее включены также записи, конспекты, собственно дневники, и сохраняет она не только вылетающее из головы, но также и навык ученичества, нечто, являющееся абсолютной ценностью для бытия познающего индивида как модуса бытия вообще. Без задействования, а лучше сказать, без настоящей включенности этой проекции само сознание фрагментарно, краткосрочно и мимолетно.
Сюда же относится
