Сергей Переслегин - Опасная бритва Оккама
Остановимся на кризисе футурологии. Все–таки при его благополучном разрешении у нас какое–то будущее будет, а при затянувшемся кризисе и с будущем затянется. Пожалуй, суть его в том, что за последние двадцать пять лет ни в фантастике, ни в прогностике, ни в смежных дисциплинах не появилось сколько–нибудь значимых работ, посвященных развитию европейской цивилизации. Во всяком случае, не возникло проколов Реальности, соизмеримых с разработками Римского клуба или классической моделью Ефремова — Стругацких. Это притом, что предыдущие откровения передовой философской мысли — коммунистические, экологические, технократические, постиндустриальные и даже религиозные — были изучены вдоль и поперек. Прямо по Аркадию Райкину вышло: «Отца родного не пожалеют, опишут с ног до головы».
Если мы назовем «реальным будущим» непознаваемое для нас новое, незнакомое будущее, а все остальное поименуем «описываемым будущим», то мы легко сформулируем два основных парадокса футурологии: во–первых, «реальное будущее» абсолютно неинтересно современному читателю фантастической или же прогностической литературы, во–вторых, структура «земного рая», равно как и «земного ада», полностью исчерпана Текущей Реальностью.
И фантаст, и футуролог, как бы они ни открещивались друг от друга, создают разными художественными средствами миры, структурно подобные Текущей Реальности, потому что только решение уже известных, но еще не до конца освоенных проблем человечества интересно читателю, а по большому счету и автору. В этом факте нет ничего плохого (и ничего хорошего). Это статистическое наблюдение психологов: человек осознает тебя счастливым «сейчас и здесь», а не «где–то, как–то непонятно и когда–то далеко», вот авторы и создают художественные Отражения сегодняшних проблем и многомерные метафоры — лишь формы авторского мнения или видения.
Когда ученые и писатели отваживаются работать с «ненаступившими противоречиями», они иногда получают литературные или иные премии, но читателям их произведения кажутся странными, а потом, когда время уходит вперед, их создателей с удовольствием ловят на мелких технических ошибках.
Таких авторов немного. С. Лем рискнул создать целый ряд произведений, в которых «все сегодняшние проблемы благополучно разрешены, будем анализировать мир, который возникнет после их решения». Р. Лафферти ускорил на порядок реальное время течения жизней своих героев, удесятерив наполненность этих жизней что прозвучало как оплеуха комфортному воспитанию и бесконечно длинному образованию в развитых странах. Еще А. и Б. Стругацкие с повестью «Малыш», в которой время и пространство действия не привязано ни к какой известной модели реальности, и В. Виндж с метафорой коллективной психики в романе «Пламя над бездной»[172] и И. Ефремов с несказанным занудством «Туманности Андромеды», из которой между тем выросла уникальная коммунистическая модель, так и ускользнувшая в параллельные пространства вероятностной истории Земли…
Второй парадокс футурологии в своей части «про рай земной» гласит, что варианты утопий многообразны но основных идей всего три: меняется материальный мир человек или поле связей (общество). Соответственно, возникают утопии потребления, негуманоидные модели и социальные утопии.
Материальные утопии носят наиболее древний характер и зафиксированы в сознании на уровне архетипов Они пришли из времен, предшествующих неолитической революции, и были порождены страхом голодной смерти который десятками тысячелетии определял все человеческое существование. Оказывается, что при всем, якобы неисчерпаемом богатстве человеческих потребностей материальные утопии добавляли в мир всего лишь три элемента Троичность предложенной Вашему вниманию структуры, несомненно, восходит к классическому образцу: «Три источника и три составных части марксизма». Заметим, кстати, что марксизм, если его рассматривать как футурологическое построение, несомненно, относится к разделу утопий потребления. Итак:
1. Материальное изобилие, воспринимаемое прежде всего как изобилие продуктов питания.
2. Возможность облететь весь мир за полчаса, реализующая стремление к познанию, которое, видимо, заложено в человеке на том же архетипическом уровне, что стремление к выживанию или инстинкт продолжения рода.
3. Способность летать (здесь можно только вспомнить клопа–говоруна из «Сказки о тройке»[173] А. и Б. Стругацких, «несомненно, проистекающая из зависти к нам, насекомым»).
Неожиданно выяснилось, что к исходу XX столетия все эти задачи удовлетворительно решены в Текущей Реальности (в развитых странах) и более не требуют художественного анализа и отнесения к другому времени/обобщенному пространству. Более того, появление виртуальной вселенной открыло путь к достижению совсем уж немыслимого материального рая.
И очень скоро европейская либо же американская цивилизация смогут построить «вселенную высокой виртуальности», пребывая внутри которой, нельзя будет никаким экспериментом определить, находишься ли ты в реальном мире, или же в виртуальности. Понятно, что «вселенная высокой виртуальности» может быть построена под конкретного человека и обеспечивать для него не просто земной рай, но даже личный рай, Вселенную, которая нужна именно этому человеку. Цивилизация распадается на множество индивидуальных Реальностей; общество образуется их пересечением. Пожалуй, такой мир — предельный случай материально–технической утопии. Он может быть построен на Земле лет через двадцать–двадцать пять. И из дня сегодняшнего начинающему программисту или продолжающему свои труды фантасту ясно как.
Материальная утопия нашла свое художественное воплощение в произведениях Г. Гуревича «Мы из Солнечной системы», А. Скаландиса «Катализ»[174], Симмонса «Падение Гипериона» и, кстати, в сказке Н. Носова «Незнайка в Солнечном городе»[175].
На границе между материальными и негуманоидными системами лежит проблема личного физического бессмертия. Однако человечество всегда настороженно относилось к этой теме, и желание существовать вечно в одном физическом теле не прослеживается даже в архетипах. Тому есть глубокие причины, которые, однако далеко выходят за рамки данной статьи. Замечу лишь, что всерьез эта тема обсуждалась едва ли не только в юмореске П. Буля «Когда не вышло у змея»[176].
Негуманоидные или квазигуманоидные утопии всегда представляли собой отдельный жанр. Глобальные изменения человека сразу же выводили произведение за рамки читательского восприятия. Что же касается изменений локальных (увеличение скорости мышления, продолжительности активной жизни, улучшение памяти, овладение экстрасенсорными способностями), то эти задачи также неожиданно оказались в хорошем приближении решены. Прогресс достигнут за счет новейших компьютерных технологии, с одной стороны, и за счет овладения известными с незапамятных времен психотехниками — с другой.
К утопиям данного класса можно отнести «Возвращение со звезд»[177] Ст. Лема, «Город» К. Саймака[178], «Человек без лица» А. Бестера[179], «Вода и кораблики»[180] В. Рыбакова.
Социальные утопии все сводятся к художественному анализу политических систем, поданных под религиозным или идеологическим соусом. Оказалось, что моделей общественного устройства в принципе не очень много и все они давно реализованы на практике. Сколько–нибудь разумные варианты были исследованы еще в прошлом столетии; в XX веке прошли (или, вернее сказать, не прошли) испытание концепции уже откровенно экзотические — СССР, Рейх, Японская империя. Земной рай так и не получился, а принципиально новых построений ни в философии, ни в фантастике и не появилось.
Социальные утопии достигли своего расцвета в «Классической модели (имперского) коммунизма», связанной с именами Ефремова, Стругацких, Ле Гуин, Мак — Мастер Буджолд, Хайнлайна. Вновь приходится упомянуть «Падение Гипериона» Д. Симмонса — квинтэссенция постиндустриальной модели. Отдельный раздел составляют утопии педагогические, такие как «Кимон»[181] К Саймака или «Отягощенные злом»[182] А. и Б. Стругацких. Не может не радовать, что класс буржуазных утопий остался пустым даже в текущей капиталистической Реальности… Разве упомянуть Д. Дефо с его «Робинзоном Крузо»…
Что же касается антиутопий, то можно с уверенность сказать, что бояться нам уже нечего: структура земного ада также исчерпана Текущей Реальностью.
Число человеческих страхов ограничено; они сводятся к страху физической смерти, психической смерти (безумия) и социальной смерти (изгнанию из трибы). Все это давно реализовано в виде социальных систем, которые данные страхи материализуют и, более того, становятся их метафорой.
Итак, познавать «реальное будущее» скучно или страшно, да и знание это принципиально невостребуемо; исследование же «описываемого будущего» методами фантастики и футурологии потеряло смысл, поскольку и земной рай, и земной ад оказались предметом изучения социологии, если не истории наций, народностей и государств.
