Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
Теоретическая дискуссия о психической травме, возникающей в результате сексуального насилия, началась в конце XIX века. В частности, в книге «Исследования истерии», написанной в 1895 году Фрейдом совместно с Йозефом Брейером, собраны несколько ярких историй болезни. Она начинается с описания «случая Анны О.» — на самом деле это была выдающаяся феминистка Берта Паппенгейм, пациентка Брейера. Именно она дала названия talking cure («лечение разговором») и chimney sweeping («прочистка труб») на тот момент совершенно новому, экспериментальному методу психотерапии[4]. С древности феномен истерии объясняли, в соответствии с этимологией этого слова, «блужданием матки»[5] и другими физиологическими причинами. Как пишет Пол Верхаге в своей книге, посвященной психоанализу и истерии:
Эта теория была зафиксирована уже в 2000 г. до н. э., в Кахунском папирусе, получившем название в честь места, где он был обнаружен. Матка описывается там как отдельное живое существо. Если ее недостаточно орошать, она становится легче и может начать блуждать по телу, что приводит к истерии. Помимо нескольких весьма прагматичных приемов, способных вернуть матку на положенное место, жрецы-лекари рекомендовали замужество как способ гарантировать достаточное «орошение», в результате которого она бы оставалась на своем месте[6].
Во времена Фрейда истерия была популярным диагнозом, и многие врачи, включая самого Фрейда (до изобретения психоанализа), пытались лечить ее электротерапией и гипнозом. Психоанализ же рождается из творческого союза между пациенткой и аналитиком: из ее желания выговориться, излить душу и его готовности выслушать и понять. Местоимения «ее» и «его» здесь использованы условно, как обозначение крайне неустойчивых ролей, ведь психоанализ — это интерактивная практика, в которой пациенты часто сами становятся аналитиками, что сразу же отменяет исходный гендерный дисбаланс конца XIX века, когда диагноз «истерия» считался женским, а профессия доктора — мужской.
Авторы «Исследований истерии» предлагают искать источник этого расстройства не в физиологии, а в психической жизни личности: как только пациентка признаётся в качестве полноправного субъекта речи, выясняется, что ее в теле блуждает не матка — в нем блуждает воспоминание о событии настолько неприемлемом, что оно не может быть допущено до сознания, — воспоминание вытесненное или подавленное. Согласно первоначальной гипотезе Фрейда о возникновении истерических симптомов, именно это воспоминание косвенным образом приводит к боли в руках и ногах, к судорогам, обморокам, тремору и другим симптомам: «Психическая травма или воспоминание о ней действует подобно чужеродному телу, которое после проникновения вовнутрь еще долго остается действующим фактором»[7]. Психическая травма, как возбудитель болезни, поселяется в теле надолго: «Истерики страдают по большей части от воспоминаний»[8].
Как отмечает Верхаге, «другие уже обращали внимание, что истерия имеет травматическую этиологию. Фрейд был первым, кто прислушался к этой травме и интерпретировал ее как то, что влияет на душу и таким образом на тело»[9]. Проанализировав восемнадцать случаев истерии, Фрейд заключил, что терзающие тело воспоминания отсылают к психическим травмам сексуального характера и как-то связаны со страхом или возбуждением, вызванным раздражением гениталий в раннем детстве. Так возникла теория соблазнения (Verführungstheorie), в соответствии с которой истоки истерии следует искать в сексуальном насилии над детьми, причем за образом совратителя — подозрительного «дяди» — в воспоминаниях первых пациенток Фрейда маячит фигура отца.
Один из случаев, рассмотренных в «Исследованиях истерии», Фрейд называет «типичным». Его описание занимает всего несколько страниц, поскольку анализ был незапланированным и длился не дольше одной сессии. Собственно, это была даже не психоаналитическая сессия, а просто откровенный разговор с девушкой, которую Фрейд случайно встретил в австрийском горном курорте Высокий Тауэрн, куда приехал на отдых, «дабы отвлечься ненадолго от медицины и особенно от неврозов»[10]. Узнав, что он врач, Катарина (Аурелия Кроних) сама заговорила с Фрейдом и пожаловалась на приступы удушья, от которых страдала последние два года. Во время беседы Фрейд как бы наудачу предположил: «Однажды, тогда, два года назад вы увидели или услышали нечто такое, что вызвало у вас чувство неловкости, что вы предпочли бы не видеть»[11]. Катарина подтвердила, что около двух лет назад, когда ей было шестнадцать, она застала своего дядю со своей кузиной, и отметила, что первый приступ удушья случился в это же время. Она рассказала об инциденте тете, после чего между дядей и тетей (по версии Фрейда, на самом деле это были отец и мать девушки) последовали скандал и развод. «Тетя» с Катариной переехали в другое место, оставив «дядю» с уже забеременевшей к тому моменту кузиной. Воспоминание об этом событии неожиданно воскресило в памяти Катарины другое, относящееся к еще более раннему периоду. В возрасте четырнадцати лет она, как оказалась, сама подверглась сексуальным домогательствам со стороны «дяди». Воспользовавшись случаем, однажды ночью он забрался в постель к девочке, которая «почуяла его тело в кровати»[12] и испугалась, не вполне понимая, что именно происходит.
Это описание демонстрирует особую темпоральность возникновения истерии. Именно «запаздывание» симптома по отношению к первой по времени сексуальной травме делает случай Катарины типичным в глазах Фрейда. Истерия проявляется не сразу же после того, как девочка подвергается домогательствам, а лишь впоследствии, когда она узнаёт о сексуальности: «В ходе анализа любого случая истерии, в основе которой лежит сексуальная травма, обнаруживаются впечатления предсексуальной поры, никак не повлиявшие на ребенка, а затем, уже будучи воспоминаниями, обретшие силу травматического воздействия, когда девушка или женщина впервые узнала о том, что такое половая жизнь»[13].
Одной травмы для появления истерического симптома недостаточно: необходимо повторение. Насилие или совращение происходит не единожды. Сначала ему подвергается ребенок, который не обладает знанием о сексуальности и потому не понимает, что происходит, а затем — подросток: в его памяти уже пробудившаяся к этому моменту сексуальность воскрешает первый травматический эпизод и делает его по-настоящему патогенным. Таким образом, первая сцена производит эффект только при посредстве второй, которую Фрейд называет «вспомогательной», но отмечает, что она тоже заслуживает названия «травматической»[14], так как не просто воскрешает в памяти более ранние моменты, но и воздействует на психику сама по себе.
Мысль о том,
