О положении вещей. Малая философия дизайна - Вилем Флюссер
Однако даже осознание нового характера среды не является необходимым условием. Мы все проникнуты ею. Наш экзистенциальный интерес очевидно смещается от вещей в сторону информации. Мы всё менее заинтересованы в обладании вещами и всё более – в потреблении информации. Не в том, чтобы приобрести еще одно платье, еще один предмет мебели, а в том, чтобы приобрести поездку, лучшее образование для наших детей, еще одно музыкальное событие в том месте, где мы живем. Вещи начинают смещаться на периферию нашей сферы интересов. Одновременно с этим всё бо́льшая часть общества занята производством информации, «сервисов», управлением и программированием и всё меньшая – производством вещей. Пролетарии – производители вещей – становятся меньшинством, а функционеры и аппаратчики – производители не-вещей – составляют большинство. Вещественная буржуазная мораль – производство, хранение и использование вещей – уступает место новой морали. Жизнь в среде, приобретающей невещественный характер, обретает иной окрас.
Может показаться, что при описании подобных изменений мы не учитываем поток ненужных вещей, сопровождающих внедрение не-вещей в нашу жизнь. Но и это не так. Наличие ненужных вещей свидетельствует о деградации вещи. Происходит вот что: мы информируем автоматы для того, чтобы они обеспечивали массовое, наиболее дешевое производство подобных ненужных вещей, а они годны лишь на то, чтобы их выбросить: в жизни нельзя придерживаться всех этих авторучек, зажигалок, бритв, пластиковых бутылок – они не есть настоящие вещи. И по мере того как мы учимся всё лучше информировать автоматы, все вещи превращаются в ненужные – в том числе и дома, и картины. Все вещи обесценятся, а вся ценность сместится в сторону информации. «Переоценка всех ценностей» – вот, в том числе, и суть нового империализма: над человечеством обретает власть та группа людей, которая будет владеть информацией касательно сооружения атомных станций и ядерного оружия, транспортных средств и летательных аппаратов, проведения операций с генами, создания аппаратов управления. И означенная группа продает эту информацию подвластному человечеству по самой высокой цене.
То, что происходит на наших глазах – то, что вещи смещаются на периферию нашей сферы интересов, а внимание приковывается к информации, – не имеет аналогов в истории. Поэтому возникает дискомфорт. Мы должны ориентироваться в этой среде, хотим в ней ориентироваться, стремимся обнаружить какие-то параллели, несмотря на беспрецедентность. Иначе как еще мы можем представить себе, что нам придется жить в подобного рода невещественном окружении? Что это будет за человек, который вместо того, чтобы взаимодействовать с вещами, будет взаимодействовать с информацией, символами, кодами, системами, моделями? Но одну параллель всё же можно провести, а именно – с первой промышленной революцией. В тот момент интерес сместился от живой природы, лошадей и коров, крестьян и ремесленников к вещам, к машинам и продуктам машинного производства, рабочим массам и капиталу, и так сформировался «современный» мир, в котором мы и жили до недавних пор. В то время можно было со всей справедливостью утверждать, что крестьянин 1750 года нашей эры имел больше общего с крестьянином 1750 года до нашей эры, чем с собственным потомком – пролетарием 1780 года нашей эры, и сегодня происходит нечто подобное. У нас больше общего с рабочими и гражданами времен Французской революции, нежели с нашими собственными детьми, играющими с электронными гаджетами. Проведя такую параллель, мы не станем чувствовать себя комфортнее в ходе нынешнего переворота, однако это поможет нам овладеть ситуацией.
Мы сможем осознать, что наша попытка придерживаться в жизни определенных вещей не является, как мы склонны думать, единственным разумным способом существования, но поймем, что эта наша «объективность» развилась совсем недавно. Мы поймем, что можно жить и по-другому – возможно, даже и лучше. Да и вообще, «современная» жизнь, жизнь в окружении вещей, вовсе не настолько прекрасна, как казалось нашим отцам. У многих неевропейских обществ третьего мира есть свои веские причины отказываться от подобного существования. И если наши дети тоже решат от него отказаться, не стоит отчаиваться. Наоборот, следует попытаться представить себе эту новую жизнь в окружении не-вещей.
Признаем честно, что и это будет весьма непростой задачей. Этот новый человек, зарождающийся вокруг нас и внутри нас самих, в реальности попросту безрукий. Он уже не знает, как поступить с вещами, и потому уже нельзя будет сказать, что он совершает поступки. Исчезнут понятия практики, работы. Единственное, что останется такому человеку от рук – это кончики пальцев, которыми он будет нажимать на кнопки, чтобы вести игру с символами. И потому это уже более не человек действующий, а человек играющий – не homo faber, а homo ludens. Для него жизнь – уже не трагедия, а спектакль. В ней нет больше действия, одни только сенсации. Новый человек не желает действовать и обладать – он желает переживать. Он желает обретать опыт, познавать и прежде всего наслаждаться. Поскольку он не заинтересован в вещах, у него не может быть и проблем. Вместо них у него есть программы. Но и он при этом тоже человек: он смертен и знает об этом. Если мы умрем от таких вещей, как неразрешимые проблемы, то он – от таких не-вещей, как неработающие программы. Если так думать, нам будет легче его понять. Вторжение не-вещей в нашу среду – это радикальный переворот, не затрагивающий, однако, основной модус бытия, бытия-к-смерти: вне зависимости от того, рассматриваем ли мы сегодня смерть как «предельную вещь» или как не-вещь.
Не-вещь II
1993
С тех пор как человек стал человеком, он
