Эдвард Уилсон - О природе человека
Более того: люди, возможно, начнут упорно сопротивляться расхождению двух эволюционных путей. Как писал Лайонел Триллинг в книге «За пределами культуры», где-то в разуме «существует твердая, непреодолимая, упрямая сущность биологической неотложности, биологической необходимости и биологического здравого смысла. Культура не может достичь этой сути, и это дает биологии право судить культуру, сопротивляться ей и пересматривать ее. И право это рано или поздно осуществится»{89}.
Такая биологическая непокорность прекрасно иллюстрируется крахом института рабства. Социолог из Гарвардского университета Орландо Паттерсон провел системное исследование истории рабовладельческих обществ во всем мире{90}. Он обнаружил, что истинное, формализованное рабство везде проходило примерно одинаковый жизненный цикл, а в конце возникали определенные обстоятельства, которые в сочетании с твердыми свойствами человеческой природы неизбежно вели к его уничтожению. Крупномасштабное рабство начинается, когда традиционный способ производства нарушается — обычно в результате войны, имперского расширения и изменения урожайности, что заставляет сельскую бедноту мигрировать в города и новые колониальные поселения. В имперском центре богатые овладевают монополией на землю и капитал. Труда граждан становится недостаточно. Территориальное расширение государства и порабощение других народов увеличивают прибыль и временно решают экономическую проблему. Если бы новая культура формировала характер человечества, то люди вели бы себя как красные муравьи Polyergus, для которых рабство — это автоматическая реакция. И тогда рабовладельческие общества существовали бы вечно. Но качества, которые мы считаем характерными для млекопитающих — и людей, — делают это невозможным. Работающие граждане все больше отдаляются от средств производства, поскольку не приемлют низкого статуса, связанного с неквалифицированным трудом. Рабы же тем временем пытаются поддерживать семьи и этнические отношения. Они собираются вместе, стараясь сохранить свою прежнюю культуру. Когда эти попытки удаются, многие из них получают более высокий статус и изменяют свое положение, расставаясь с чисто рабской ролью. Там, где самоутверждение подавляется, снижается уровень воспроизводства, и каждому поколению требуется большое количество новых рабов. Стремительный оборот оказывает разрушительное влияние на культуру — и рабов, и господ. Хозяева рабов бросают свои поместья, стремясь проводить большую часть времени в центрах собственной культуры. Руководить рабами начинают надсмотрщики. Неэффективность, жестокость, борьба и саботаж неизбежно приводят к упадку и разрушению системы.
У всех рабовладельческих обществ — Древней Греции и Рима, средневекового Ирака и Ямайки XVIII века — было множество других недостатков, и некоторые из них могли стать фатальными. Но одного лишь института рабства было достаточно для того, чтобы привести их к неизбежному краху. «Возвышение этих обществ стремительно, — пишет Паттерсон, — период их славы короток, а падение и крах — картинны и неизбежны».
Тот факт, что рабы в условиях сильнейшего стресса продолжают вести себя как люди, а не как рабские муравьи, гиббоны, мандрилы или другие животные, является, по моему мнению, одной из основных причин, по которым возможно прочертить траекторию развития истории, по крайней мере приблизительно. Существуют биологические ограничения, определяющие зоны маловероятного или запретного развития. Предполагая возможность в некоторой степени предопределенной судьбы (более подробно мы поговорим об этом в последней главе), я прекрасно сознаю, что человечество способно избрать гипотетически курс истории в противоположность другому. Но даже если сила самоопределения включится на полную, если решатся энергетический и сырьевой кризисы, исчезнут старые идеологии и откроются любые пути развития общества, мы все равно будем выбирать из небольшого числа вариантов. Может быть, другие мы испытаем, но они приведут к социальным и экономическим проблемам, снижению уровня жизни, сопротивлению и отказу.
Если справедливо, что история в значительно большей, чем принято считать, степени направляется предшествующей ей биологической эволюцией, то ключи к пониманию курса ее развития можно найти, изучая современные общества, культура и экономика которых максимально приближена к тем, что доминировали в доисторический период. Я говорю об охотниках-собирателях: аборигенах Австралии, бушменах Калахари, африканских пигмеях, андаманских негритосах, эскимосах и других народах, жизнь которых полностью зависит от охоты на животных и собирания свободно растущих плодов и растений. В нашем мире сохранилось более сотни подобных культур. Некоторые насчитывают более десяти тысяч человек, и почти все могут быть поглощены окружающими культурами или просто вымереть. Антропологи сознают огромную теоретическую значимость этих первобытных культур. Ученые включились в гонку со временем, чтобы успеть зафиксировать эти культуры, пока они не исчезли.
Охотники-собиратели обладают многими характеристиками, которые непосредственно связаны с их суровым образом жизни. Они объединяются в группы по сто человек или чуть меньше, кочуют по домашней территории, делятся или, наоборот, объединяются друг с другом в поисках пищи. Группа, состоящая из 25 человек, обычно занимает территорию площадью от одной до трех тысяч квадратных километров. Такая площадь соизмерима с площадью, занимаемой волчьей стаей такого же размера, но в сто раз больше территории, на которой обитает группа горилл-вегетарианцев. Часть этой площади защищают как собственную территорию. Особую ценность представляют участки, являющиеся богатым и надежным источником пищи. Межплеменная агрессия, которая в некоторых культурах перерастает в ограниченные войны, распространена настолько, что ее можно считать общей характеристикой социального поведения охотников-собирателей. В действительности группа является большой семьей. Браки внутри группы и между группами устраиваются путем переговоров и ритуалов. Возникающая в результате сложная сеть родства является предметом особой классификации и строго установленных правил. Мужчины группы, хотя и склонны к умеренной полигамии, тратят довольно много времени на воспитание своих отпрысков. Они защищают то, что принадлежит им. Убийств в первобытных обществах на душу человека происходит столько же, сколько и в большинстве американских городов. Чаще всего убийства происходят из-за супружеской измены и во время других споров из-за женщин{91}.
Молодежь проходит долгий период культурной подготовки, во время которой фокус их деятельности постепенно смещается с матери на группы сверстников. Игры направлены на развитие физических навыков (но не стратегий) и в неорганизованной, рудиментарной форме имитируют взрослые роли, которые детям позже придется принять.
Во всех сферах жизни присутствует резкое разделение труда по полу. Мужчины доминируют над женщинами только в смысле исполнения определенных племенных функций. Они руководят советами, определяют формы ритуалов и управляют обменом с соседними группами. В остальном жизнь группы более неформальна и основана на равенстве по сравнению с более экономически сложными обществами. Мужчины охотятся, женщины собирают. Довольно распространено некоторое совмещение этих ролей, но оно слабеет, когда охотиться приходится на крупную дичь и преследовать ее довольно далеко. Охота обычно играет важную, но не главную роль в экономике. Антрополог Ричард Б. Ли изучил 68 обществ охотников-собирателей. Он обнаружил, что только одна треть рациона состоит из свежего мяса. Тем не менее эта пища, которая является самым богатым и желанным источником белков и жиров, заметно повышает престиж тех, кто ею обладает.
Среди множества плотоядных, обитающих в естественной среде, первобытные люди необычны — они охотятся на добычу крупнее себя. Хотя они убивают и мелких животных — даже мышей, птиц и ящериц, — крупные звери также весьма уязвимы. Сделанное вручную оружие первобытных охотников поражает моржей, жирафов, антилоп куду и даже слонов. Кроме людей на добычу крупнее себя охотятся только львы, гиены, волки и африканские дикие собаки. Каждый из этих видов ведет очень сложную социальную жизнь, что позволяет им преследовать добычу, объединившись в стаи. Крупный размер добычи и коллективная охота, бесспорно, связаны между собой. Львы, которые являются единственными социальными животными из семейства кошачьих, охотясь в прайде, удваивают свою добычу. Вместе они способны добыть самых крупных и опасных животных, в том числе жирафов и взрослых буйволов, которые практически неуязвимы для одиноких хищников. Первобытные люди являются экологическим аналогом львов, волков и гиен. Единственные среди приматов они научились охотиться совместно, чтобы добывать крупную пищу (шимпанзе в этом смысле лишь в некоторой степени приближаются к людям). Они больше напоминают четвероногих плотоядных, чем других приматов: охотники загоняют и убивают добычу, заготовляют пищу, кормят твердой пищей свое потомство, делят обязанности, практикуют каннибализм и агрессивно взаимодействуют с видами-соперниками. Костяные и каменные орудия, найденные археологами на стоянках первобытного человека в Африке, Европе и Азии, показывают, что такой образ жизни возник миллион лет назад и исчез в большинстве обществ лишь в последние несколько тысяч лет. Таким образом, давление отбора на общества охотников-собирателей охватывало более 99% генетической эволюции человека{92}.
