Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ - Жан-Батист Брене
Возможное существо — говорит, в самом деле, аль-Фараби — есть существо, которое может существовать, а может и не существовать. Его реализация не является необходимой, постоянной, но не является и немыслимой, она представляет собой попытку, рывок от провала, каким была бы сохраняющаяся ущербность, к успеху, каким является для человека полное овладение разумом. Чем объясняется неопределенность? Самим составом этих возможных существ, а именно — наличием в них материи, которая, поскольку она никому не принадлежит (и является, скажем так, свободной, падкой на приключения в эротическом смысле слова), требует для себя превращений (быть чем-то другим, иногда этим, иногда тем), предъявляет право на неопределенность или, вернее, на непрерывное изменение определенности, нарушающее устойчивость формы. Наше тело — наше, но вот материя нашего тела, избегающая определенности, нам не принадлежит. В ней есть материя Вселенной, заявляющая о своем праве отдать себя всему и всем. Любое тело предано общностью жизни, материя которой постоянно напоминает в нем о себе; так, гадюка, чей укус вызывает омертвение тканей, чей яд убивает организм, является не врагом всего живого, а лишь агентом трансиндивидуальной справедливости, освобождающей вещества для новых композиций. Мыслить, с этой точки зрения,— значит уклоняться от желания материи, неисправимо враждебной заключению в ней формы, определенной формы, стремящейся ею овладеть. Мыслить — значит подвергаться постоянной опасности распада, которую создает обще-бытие нашей собственной материи (ведь мы живем и должны позволять вещам воздействовать на нас), и одновременно предотвращать эту опасность вплоть до полного избавления от нее в состоянии совершенной разумности.
4. Означает ли это, что мыслящий меняет свою сущность? В своей «Книге, избавляющей от заблуждений» аль-Газали приводит среди характеристик суфизма тезис о превращении атрибутов (tabaddul al-ṣifât) — и, действительно, Абу Наср ас-Саррадж утверждает, наряду с прочим, что любовь как приближение к божественному «состоит в том, что качества Возлюбленного приходят на место качеств любящего». Но об этом ли речь в нашем случае? Можно ли сказать так же, что мыслящий преображается, что некая алхимия совершает с ним трансмутацию, что контингентное в нем становится непреложным, эфемерное — постоянным? По мнению Аверроэса, нет.
Аверроэс, как и подобает философу, убежден, что материальное не может освободиться от материи, что то, что подвержено тлену, никогда не станет вечным. Нельзя надеяться на преображение, будь то с помощью мысли или чего-то другого, и потому, с точки зрения Аверроэса, не избегает заблуждения Авиценна. Его учение, согласно которому существа, за исключением первого из них, возможны в себе, но необходимы через другого (через Бога, существо, необходимое само по себе), есть лишь одна из версий глубоко ошибочной идеи, будто не-вечное может обрести вечность. Мы, с одной стороны, истощаем, исчерпываем, опустошаем реальное, а с другой — стремимся вернуть его себе назад, но это напрасный труд: тварное — настаивает Аверроэс, возражая своему предшественнику,— не обращается (inqualaba) в нетленное, возможная вещь не становится необходимой путем некоего переворота или взлета в горние выси, а равно не может быть и той и другой одновременно.
Таким образом, само по себе существо не покидает своего порядка, не меняет своего состояния. И это не значит, что Земля не движется, что мир застыл, что природа мертва. Разумеется, кругом кипит размножение, одни существа умирают, другие появляются, но никому из них, пока они живы, не дано изменить свой вид или категорию. Как Аверроэс пишет в трактате «О природе сферы» («De substantia orbis»), не сохранившемся на арабском языке, не бывает полного внутреннего conversio, изменения на уровне сущности, и мысль тоже — хотя мы готовы поспешно, риторически отстаивать ее способность к эффективному превращению или преобразованию — не в силах сделать конечное бесконечным, привести его к нематериальности. Через мысль, поясняет один из средневековых комментаторов этого текста, то, что, как человек, вступило в существование, не может быть увековечено (eternifficari).
Между прочим, христианские богословы ставили это в упрек Аверроэсу, а через него и всей философии. В великопостной проповеди, произнесенной 13 марта 1267 года, святой Бонавентура осуждал «безрассудную самонадеянность философских измышлений», приводящих к утверждению, будто «смертное не может достичь бессмертия». Для него это утверждение означало, что Бог не мог наделить вечной жизнью тленные человеческие тела, и тем самым подрывало сам догмат о воскресении плоти.
5. Если нашей голове не суждено приобрести размеры Вселенной, не следует ли умерить амбиции мысли? Не следует ли заключить, что мышление — человеческое и не более того, что по своему ритму и охвату оно несопоставимо с вечностью и в лучшем случае смыкается с нею на краткие мгновения? Совсем не это хочет сказать Аверроэс. Нам дано больше, чем миру сему, пусть и через него. Так, наш разум наделен не только предрасположенностью к одному типу объектов (к абстрактным формам, извлеченным из данной чувствам реальности), у него есть и другая предрасположенность, сверхъестественная и вытекающая из первой. Наш разум создан, чтобы воспринимать земные формы, выведенные нами из опыта, но в конце этого естественного пути, обретя полноту и насыщенность, он становится способен постигать то, что его превосходит: он открывается чистой мысли. В плане разума мы вначале — как tabula rasa, как чистый лист, ожидающий записи, но вот страница уже исписана и тем самым подготовлена к восприятию финального текста, другого, который первый текст вовсе не исключил, а, наоборот, обусловил.
И если знать, что такое разум, то очевидно, что в этом нет и тени абсурдной трансмутации. Ведь что есть человеческая способность мыслить? Это единая для всего рода человеческого и вечная реальность, говорит поздний Аверроэс, а потому мысль о вечном подобает ей по природе и не требует, чтобы ее воспринять, никакого метаморфоза. Для человека мыслить — значит по-своему, в конкретном времени своей телесной жизни использовать эту способность, по сути своей вневременную и всеобщую. И чем активнее он ее использует, чем прочнее он присваивает ее себе, воображая (поскольку через свои образы он устанавливает личную связь с понятиями, которые из этих образов извлекает), тем больше эта способность мыслить, в обратном движении, набирает универсальности и бессмертия, тем самым ускользая от него или, скорее, превосходя его, возвращая его к чувству
