М. Хлебников - «Теория заговора». Историко-философский очерк
Таким образом, подводя итоги анализа Французской революции в конспирологическом контексте, следует сделать ряд выводов, которые будут основополагающими для нашей дальнейшей работы. Самым главным моментом выступает тот факт, что сторонники «теории заговора» на протяжении двухсот лет осуществили важный эволюционный переход. Сам этот переход отражает прежде всего интеллектуальную историю Европы, имеет к ней самое прямое отношение. Во-первых, отметим тот факт, что «теория заговора» не может ни в коем случае трактоваться как продукт массового сознания, как об этом говорит процитированный выше С. Козлов. По характеру возникновения и по среде бытования «теория заговора» представляет собой интеллектуально сконструированные вселенные. Это не продукт бессознательной социальной мифологизации, напротив, конспирологи всячески подчёркивают, что именно общественные мифы являются объектом их критического анализа[5]. Во-вторых, интеллектуальные творцы конспирологической вселенной, хотя и всячески подчёркивают собственное негативное отношение к Французской революции и к её социокультурным истокам, во многом опираются на механизмы, познавательные и онтологические схемы, заданные эпохой Просвещения, вне которых невозможна и сама «теория заговора».
Эпоха Просвещения создала несколько различных по направленности проектов, в каждом из которых предпринимались попытки волюнтаристским интеллектуальным усилием «переформатировать» общую картину понимания природы, человека и религии. Следует помнить, что мировоззренческие и политические ориентации тех или иных авторов, их несовпадения или даже антагонистичность не должны смущать нас. Речь идёт о куда более глубоком совпадении — на уровне онтологии мышления, объединяющей и консерваторов и либералов, и революционеров и первых создателей «теории заговора». Общим основанием всех проектов можно считать возможность свободной трансформации истории, произвольное выделение в ней тех или иных ключевых моментов, содержательная ценность которых определялась их включением в изначальный концептуальный посыл. Конечно, это не могло не привести к известной экстравагантности, рациональной тенденциозности, доведённой до крайнего предела. Примером тому служит работа Ж.-Б. Переса «Почему Наполеона никогда не существовало», вышедшая во Франции после реставрации Бурбонов. Несмотря на общую легитимистскую направленность, сочинение демонстрирует революционный характер в своей методологии. Автор ставит своей целью доказать, что фигура Наполеона являлась аллегорическим отражением солнца, со всеми присущими ему мифическими свойствами. В ход идёт множество аргументов, начиная с факта созвучия «Наполеон-Аполлон», с указанием на то, что последним именем зачастую награждали солнце. По поводу лишнего слога в имени мифического корсиканца утверждается следующее: «Это слог греческий, без всякого сомнения, как и остальная часть имени, а по-гречески “не” или “нэ” одна из самых утвердительных частиц, которую мы может передать словом “поистине”. Отсюда следует, что “Наполеон” означает: “истинный истребитель”, “истинный Аполлон”. И так это в самом деле солнце»{97}. Филологические изыскания дополняются историко-географическими. Наполеон, как и Аполлон, появляется на свет на одном из островов Средиземного моря, соответственно, Делос и Корсика. Аполлон совершает подвиг, убивая мифического гада, его псевдоисторический двойник — Наполеон, совершает то же действие в отношении гидры Французской революции. Двенадцать знаменитых маршалов светила с Корсики достаточно предсказуемо оборачиваются двенадцатью месяцами. Отступление Наполеона из Москвы в реальности отражает аллегорическое поражение солнца в зимний период. И наконец, последним «железным аргументом» служит следующий довод: «Мы могли бы ещё подкрепить своё утверждение массой королевских указов, доподлинные даты которых находятся в явном противоречии с царствованием мнимого Наполеона»{98}. Впрочем, указав на наличие подобных доказательств, автор не считает нужным прибегать к ним, посчитав, видимо, это излишним в силу самоочевидности. Итак, «царствование мнимого Наполеона» являлось всего лишь массовой галлюцинацией, подкреплённой мифическим культом солнца. Но при всей своей политической благонамеренности, Перес не менее революционен, чем самые крайние якобинцы. Автор продемонстрировал несомненную виртуозность в своём анализе, а самое главное — способность создавать систему доказательств, которая в идеале должна замыкаться на самой себе.
Подобная схема в полной силе и более объёмно проявит себя далее в конспирологических построениях, по поводу которых мы ещё будем говорить. Завершим же данную главу признанием неизбежности возникновения «теории заговора». История дала для этого соответствующий богатый материал, был оформлен методологический аппарат и, главное, созрела та сила, которая могла бы их соединить, добившись невиданного прежде результата.
ГЛАВА 2.
Интеллектуалы и «теория заговора»
Следует заметить, что наши представления о значимости событий XVIII века до сих пор опираются на некоторые шаблоны и стереотипы. Принято говорить, допустим, о смене традиционалистских установок на рационалистические или об уходе суеверий под воздействием критики Просвещения, что приводит к возникновению нового типа индивида. О «недооценённой» стороне этого процесса свидетельствуют слова 3. Баумана: «Его суть [понятие индивида в Новое время] далеко не сводилась к простой замене одного на другое… нет, то было радикально новое понимание человека как существа, чьё поведение обусловлено его/ее познаниями, а эти познания, в свою очередь, детерминированы теми, кто даёт знание, истинными или самозваными “посвященными”»{99}. Иными словами, качественное изменение претерпевает в Новое время и эпоху Просвещения фигура интеллектуала.
При обращении к генеалогии «интеллектуалов» мы обнаруживаем, что исходным моментом их возникновения можно считать эпоху Средневековья. «Человек, чьим ремеслом станут писательство и преподавание (скорее, и то, и другое одновременно), человек, который профессионально займётся деятельностью преподавателя и учёного, короче говоря, интеллектуал, появляется только вместе с городами»{100}, — утверждает такой видный специалист как Ж. Ле Гофф. Сразу оговоримся, что средневековый интеллектуал не позиционировал себя в качестве оппонента Церкви, ниспровергателя устоев, авторитетов. Его позиция была более сложна и складывалась под воздействием ряда факторов.
С одной стороны, фигура интеллектуала не была самодостаточной, его бытование целиком было замкнуто в стенах университета.
Средневековый университет представлял собой организацию, созданную и функционирующую по подобию городских профессиональных корпораций. Следствием этого являлось аккумулирование в университетах значительных финансовых средств, оправданный интерес к которым испытывала светская власть. Закономерно, что в поисках защиты университеты обращаются, в первую очередь, к Святому Престолу. Оправданность данного шага демонстрирует вся интеллектуальная история Средневековья. Ватикан выступает последовательным и твёрдым защитником самостоятельности университетов. Так, Целестин III в 1194 году дарует университетам первые привилегии, Иннокентий III и Григорий IX уже в XIII веке утверждают автономность университетов. Естественно, это не свидетельствует о том, что интеллектуалы становятся ревностными защитниками церковных ценностей или о том, что Церковь приходит к рационалистическому варианту теологии: «Безусловно, святой престол признавал важность и ценность интеллектуальной деятельности; но его вмешательства не были бескорыстными. Выводя университеты из-под светской юрисдикции, он подчинял их церкви»{101}.
Во-вторых, не будем забывать, что связь между университетами и Церковью была и непосредственно-субъективной. К примеру, орден доминиканцев был во многом сформирован выходцами из университетской среды, что находило своё прямое отражение и в интеллектуальных аспектах жизни ордена. Поэтому не будем удивляться словам современного исследователя о причинах отсутствия интереса у доминиканцев к истории и историческим исследованиям: «Да у него [доминиканца] и вкуса к таким исследованиям не было, потому что он, сформированный своим студенческим, а то и преподавательским опытом, представлял собой в чистом виде продукт учебного заведения, которое отводило истории весьма жалкое место»{102}. На основании сказанного можно сделать ряд выводов, касающихся роли интеллектуалов в средневековом обществе. Несмотря на определённую специфичность занятий, средневековый интеллектуал, как это ни странно звучит, представляет собой интеллектуала в чистом виде, деятельность которого сосредоточена именно на изощрённой рациональной работе. В силу объективных исторических причин, он ещё является пока лишь носителем, трансагентом знаний, посвящая свою жизнь сохранению и передаче знания. С этой стороны деятельность средневековых интеллектуалов в полной степени соответствует «строгому» определению интеллектуала Б. Брокьери. Он пишет: «Мы именуем “интеллектуалом” в строгом смысле слова человека, который занимался не только собственно умственной деятельностью, но и передачей соответствующего опыта, человека, оснащённого своим особым инструментарием, имеющего свой путь развития и чётко определённые цели»{103}. Собственно эвристическая составляющая деятельности средневекового интеллектуала была сведена до минимума, что объясняется внутренне заданной установкой: предельно точным воспроизведением суммы знаний, адекватность определения которой и становилась предметом научных дискуссий и полемик. В этом аспекте нетрудно, конечно, заметить прямую связь деятельности средневековых интеллектуалов с христианской богословской традицией, целью которой является наиболее адекватное воспроизведение смысла, заложенного в библейском тексте.
