Философия саудаде - Антониу Браж Тейшейра
Для происхождения этого нового интереса к проблематике саудаде решающими оказались два фактора философско-культурного плана. Первый был основан на уважении к чувству, связанному с экзистенциальной ориентацией, стимулировавшей лузо-галисийскую философскую медитацию к исследованию чувства саудаде в его онтологическом и метафизическом измерении с возвращением к философской традиции, представленной королем Доном Дуарте, Доном Франсишку Мануэлом де Мелу, Тейшейрой де Пашкуайшем и Леонарду Куимброй, и к целой поэтической династии, рожденной в средневековых кансьонейру и продолженной, расширенной и углубленной Камоэнсом, братом Агуштиньу да Кружем, Розалией де Кастро, Антониу Нобре, Пашкуайшем и остальными поэтами Португальского Возрождения.
Второй состоял в новой духовной обстановке, когда были закончены старые и мелкие ссоры и превзойден робкий и стерилизующий позитивистский сциентизм и многие из самой просвещенной университетской профессуры, такие как Жуакин де Карвалью, Кабрал де Мункада или Делфин Сантуш, заинтересовались значением и гностической ценностью интуиции, чувства и воображения, а также такими формами мышления, как феноменология, интуицинизм, рациовитализм или экзистенциализм, в которых эти деятели играли главную роль.
Тейшейра де Пашкуайш[44], через четыре десятилетия после саудосистской кампании, возглавил и в некотором роде вдохновил этот новый цикл философии саудаде, и на этот раз его призыв дошел до слуха кругов, доселе чуждых этому типу проблематики и духовному и умозрительному наследию, таких как Коимбрский университет и новое поколение, появившееся в лузо-галисийской культурной жизни.
Среди мыслителей, вошедших в число философов, занимающихся метафизическим и онтологическим измерением чувства саудаде, наряду с такими фигурами, как Жуакин де Карвалью, Силвиу Лима, Жозе Мариньу, Афонсу Бутельу, Рамон Пинейро, Доминго Гарсия Сабелл, Роф Карбальо или Даниэль Кортесон[45], выделяется священник-иезуит Антониу Перейра Диаш де Магальяйнш (1907–1972), автор поэтических и философских произведений, не очень многочисленных, но отличающихся высоким литературным и философским уровнем.
Сформировавшийся как поэт и философ на основе произведений своих учителей Леонарду и Пашкуайша, Антониу де Магальяйнш оставил нам ценные, оригинальные и плодотворные размышления о метафизическом измерении саудаде, продолжающие и дополняющие учение его мэтров в свете католической традиции и в пограничной области между философией и теологией. Он также был автором ряда очерков, в которых дал глубокое истолкование произведений и мышления этих двух португальских философов[46], и вдохновенной поэмы Божественное саудаде[47], ставящей его с полным правом в самый репрезентативный ряд второго поколения саудосистов, таких как Анрике Пасу д’Аркуш, Америку Дуран, Гилерме де Фария и Думингуш Мунтейру, причем он является наиболее метафизическим из них.
Как и прекрасная повествовательная поэма, которую за четверть века до этого написал поэт из Амаранте в тени Пашкуайша, Божественное саудаде – это песнь Ночного пилигрима, поэтический отчет о длительном духовном путешествии в поисках мира во свете Бога, по которому томится каждый человек.
В этой поэме, где, как писал поэт-философ из Марана, «не говорит буква, но поет дух», свободным стихом с нерегулярной метрикой, подходящей для различных лирических ритмов, которые в ней проявляются, поэт ведет диалог со своим полным саудаде «я», чей голос его зовет или пробуждает «от самого далекого, что было в детстве». Только после этого краткого момента, когда, через саудаде, свет детства возрождается или обретается и поэт словно чувствует себя на лоне Бога, приходит черная ночь, сумрачная и глубокая, «море замерзшей мглы», и его только что обретенное детство «выпадает из одиноких рук Саудаде в сиротское, безжалостное одиночество» (стр. 56).
И поэт тогда жалуется:
Уже моей душе не к чему привязаться — Ни к детству, ни к песне, ни к саудаде, Ни к слабому свету в одиночестве, Ни к чему… У нее есть только ночь! Не видя ее, я ее хорошо чувствую, Она окутывает меня мраком, Подавляя мглой мое сердце! Чувствуя ее, я предчувствую, Что в ночи ходит смерть, Ходит смерть вокруг. (стр. 69–70)Поэт обращается к ней, но смерть в своем саркастическом, зловещем и холодном мутизме ему не отвечает. Тогда у лирического героя-пилигрима рождается парадоксальное желание быть смертью, чтобы убивать и воскрешать мертвых, чтобы жизнь и смерть объединились в поцелуе.
Поцелуй божественного Саудаде, Соединяющий небо с землей в благоухании Божественного, которое воссоздает Смертью Жизнь и творение… Поцелуй, пробудивший мое сердце, В руках Бога! (стр. 76–77)И вот его призыв был услышан, и его желание реализовалось во встрече с Христом, который, снизойдя до одиночества поэта, возродил его детство, превратил смерть в «фатальный спектр вечного отсутствия» и дал новую жизнь Саудаде, которое теперь «не саудаде юноши, / Смутное расцветшее саудаде далекого дня, / Потерявшего листья в руках тщеславного рока», но «Саудаде по иному миру», «Саудаде по Богу, бесконечное воспоминание, наполнявшее его жизнь, когда он был ребенком и бежал за ним за пределы жизни», и в то же время «бесконечное желание / во всей человеческой ночи найти случай, / Чтобы углубить во свете божественную зарю…» (с. 90, 92).
Эта поэма в самом своем названии показывает влияние поэтической традиции брата Агуштиньу да Кружа, чей стих «О! мое саудаде, божественный свет», много раз цитируемый Антониу де Магальяйншем в его очерках, служит ему эпиграфом. В своей сущности он явно восходит к Дону Франсишку Мануэлу де Мелу, Дону Дуарте и Пашкуайшу, когда поэт, как автор Любовной эпанафоры, провозглашает «саудаде […] единственным ребенком любви и отсутствия» (с. 37) или, как король-философ и поэт-ясновидящий из Марана отзывается о саудаде: «Это
