Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
В его работе «Орудие и знак в развитии ребенка» мы находим ряд соображений иного характера. Рассматривая генезис произвольных движений у ребенка, Выготский отмечает, что в ситуации двигательного выбора предмета диффузно-импульсивный, органически слитый с восприятием характер движения существенно меняется при введении в этот процесс некоторого «вспомогательного значка» (маркирующего предмет). A именно: употребление этого значка нарушает слитность сенсорного поля с моторным,
«оно вдвигает между начальными и конечными моментами реакции некоторый функциональный барьер, заменяя непосредственный отток возбуждения в моторную сферу предварительными замыканиями, осуществляемыми с помощью высших психических систем. <...> Символическая система в корне перестраивает структуру этой операции, и говорящий ребенок овладевает движением на совершенно новой основе».
Введение функционального барьера, отмечает Выготский, переводит сложные реактивные процессы в другой план. Слепые импульсивные попытки, аффективные по своей природе, выключаются и заменяются интеллектуальным поведением, основанным на «предварительных символических комбинациях»[827].
Несложно заметить, что «функциональный барьер», о котором здесь идет речь, может быть истолкован двояко. С одной стороны, и именно это хочет подчеркнуть Выготский, вспомогательный значок, используемый ребенком, есть нечто производное от речевой функции, он выступает как очень упрощенный заменитель операции по выделению и описанию предмета с помощью речи. Но, с другой стороны, знак переструктурирует все поле восприятия и действия, «раздвигает» то, что первоначально было слитно и не дифференцировано, «вбирает» в себя все результаты предшествующих дифференцировок и действий. Для Выготского важен аспект вторичности такого рода знака по отношению к речи. Он отмечает, что при некоторых формах афазии (правда, не уточняет, при каких именно) поражался и описанный функциональный барьер и «движения переставали подчиняться предварительной планировке в символических инстанциях»[828]. Таким образом, значением знака в этом случае выступает вся та совокупность психических образов и регуляций, которая так или иначе оказывается связана с данным знаком. И в этом случае оказывается, что общение, взаимодействие людей первично по отношению к высшим психическим процессам и структурно, через знаки детерминирует их.
Вместе с тем введение знака как психологического орудия изменяет, как видно из сказанного, не только психику, но и саму действительность. Разумеется воздействие знака нельзя сравнить с действием лопаты, топора или молотка. Скорее подойдет аналогия с микроскопом или иным прибором, расширяющим видение мира. Ведь наша психика, как отмечал сам Выготский, построена
«по типу инструмента, который выбирает, изолирует отдельные черты явлений... Сознание, которое сознавало бы все, ничего бы не сознавало, и самосознание, если бы сознавало все, не сознавало бы ничего».
Поэтому, продолжает он, психика выбирает устойчивые точки действительности среди всеобщего движения.
«Она есть орган отбора, решето, процеживающее мир и изменяющее его так, чтобы можно было действовать. В этом ее положительная роль – не в отражении (отражает и непсихическое; термометр точнее, чем ощущение), а в том, чтобы не всегда верно отражать, т.е. субъективно искажать действительность в пользу организма»[829].
Если это так, то вполне очевидно, что психика, организованная с помощью символических средств, всегда будет давать иную картину действительности, по сравнению с «досимволической» психикой. Более того: мы, по всей вероятности, уже не можем вернуться в «досимволическое» состояние и видеть мир таким, каким он был до формирования высших психических функций с их фильтрующим, знаковоопосредованным механизмом. Только наблюдения и эксперименты в области раннего детства и психопатологии могут дать нам опосредованное представление о «досимволическом» или, предположим, «раннесимволическом» мире.
Вводя в структуру сознания семиотическое опосредование как центральное звено, Выготский по логике вещей должен был бы обратиться к его формам, более сложным по сравнению с теми, которые достигаются с помощью «знака-без-значения». В основном этому посвящена его книга «Мышление и речь». Среди богатства содержащихся в ней идей мы хотели бы выделить в качестве наиболее релевантных для нашей темы следующие.
Во-первых, это исследование Выготским развития понятий (а точнее, обобщений). Здесь им показано, что развитие обобщений также подчиняется сигнификативному принципу. Вначале обобщения образуются по чувственной ассоциации, затем по мере врастания в общение, по мере овладения предметами окружающего мира появляются и обобщения логического характера. Вместе с тем Выготский был вынужден признать, что различного рода до-понятийные обобщения, «псевдопонятия» в его терминологии, не только формально очень похожи на истинные понятия, но и в реальном функционировании мышления их очень трудно отделить друг от друга. Мы же позволим себе заметить, что далеко не все взрослые (напомним, Выготский говорит о детях) пользуются в своем мышлении «истинными» понятиями. Сплошь и рядом встречается мышление «в комплексах», как их понимал Выготский. Иногда человек вполне способен использовать достаточно строгие обобщения в пределах той теоретической и практической области, где он компетентен. В остальных случаях в ход идут «комплексы».
Во-вторых, следует обратить внимание на проблему внутренней речи. О внутренней речи вообще и ее трактовке Выготским написана гора литературы. Мы же хотели бы выделить вот какой момент: то значение, которое он придавал внутренней речи, логически связано с его понятием семиотического опосредования сознания. Если вначале знак структурирует сознание, то теперь, «в глубине» его, превратившись во внутреннюю речь, которая по определению Выготского «есть в значительной мере мышление чистыми значениями»[830], знак приобретает иное бытие, он становится, если воспользоваться классической формулой, «непосредственной действительностью мысли».
Вместе с тем нам представляется, что в «Мышлении и речи», особенно в седьмой главе, озаглавленной «Мысль и слово», Выготский в определенной мере отходит от идеи об управляющей роли знака. Сама действительность мышления оказывается сложнее, чем жесткая схема. И этот отход позволяет ему сформулировать некоторые весьма важные положения. Когда Выготский указывает, что мышление и слово образуют два полюса, между которыми совершается движение сознания, и что движение это отнюдь не механическое, не жестко детерминированное внешними обстоятельствами, когда он показывает несовпадение, дивергенцию плана мышления и плана выражения, когда он утверждает, что мысль не выражается, а совершается в слове, тогда улетучиваются последние следы его рефлексологической терминологии. На страницах «Мышления и речи», посвященных средствам вербального мышления и особенно совершению мысли в слове, существенно уточняются представления о семиотическом опосредовании психики: на место «голого знака» встает семантика предпонятийного и понятийного мышления, внутренняя речь, речь «про себя» и, наконец, сам процесс осознания некоторого содержания как движение от смутно ощущаемого замысла к четкому выражению. Поэтому вполне оправдана фраза, которой заканчивается книга:
«Осмысленное слово есть макрокосм человеческого сознания»[831].
В литературе о Выготском довольно часто, особенно в последнее время, указывается на то, что он нередко использовал чужие идеи, не заботясь о ссылках, точности цитирования и т.п.
