Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе - Хан Бён-Чхоль
Политика эроса
В эросе обитает «зародыш универсального»[83]. Когда я рассматриваю прекрасное тело, я уже оказываюсь на пути к прекрасному самому по себе. Эрос склоняет и побуждает душу «родить в прекрасном»[84]. От него исходит духовное побуждение. Побуждаемая эросом душа делает прекрасные вещи и прежде всего прекрасные поступки, имеющие универсальное значение. Таково учение Платона об эросе. Оно не просто, как обычно полагают, враждебно относится к чувствам или удовольствиям. Если любовь, как сегодня, профанизируется до сексуальности, то из нее исчезает сила эроса.
Эрос, который, согласно Платону, управляет душой, обладает властью над всеми ее тремя частями: вожделением (epithymia), отвагой (thymos) и разумом (logos). Каждая часть души имеет свое представление об удовольствии и поэтому интерпретирует прекрасное по-своему[85]. Сегодня, по-видимому, прежде всего вожделение (epithymia) определяет представление души об удовольствии. Поэтому к действиям редко побуждает тюмос. Тюмос связан, например, с яростью, которая радикально порывает с имеющимся положением дел и начинает новое. Сегодня она уступает место возмущениям и недовольствам. В них отсутствует негативность разрыва. Поэтому они сохраняют имеющееся положение дел. Без эроса логос также сводится к подсчету данных, который неспособен считаться с событием, с неисчислимым. Эрос нельзя путать с вожделением (epithymia)[86]. Он стоит не только выше вожделения, но и выше тюмоса. Он побуждает совершать прекрасные действия. Тюмос можно назвать местом, где соприкасаются эрос и политика. Однако современная политика, в которой отсутствует не только тюмос, но и эрос, увядает до состояния простой работы. Неолиберализм запускает общую деполитизацию общества, не в последнюю очередь замещая эрос сексуальностью и порнографией. Он основывается на эпитимии. В обществе выгорания, состоящем из изолированных субъектов достижений, полностью погибает и тюмос. Совместное действие – мы — становится невозможным.
Политики любви, конечно, быть не может. Политика антагонистична. Но политические действия совершаются в области, которая через множество разветвлений сообщается с эросом. Имеет место политическая трансформация эроса. Истории любви, разворачивающиеся на фоне политических действий, указывают на эту тайную связь между эросом и политикой. Хотя Бадью и отрицает непосредственную связь политики и любви, он исходит из своего рода «тайного резонанса», возникающего между жизнью, которая полностью проходит под знаком политической идеи, и интенсивностью, присущей любви. Они «словно совершенно различные по своему звучанию и силе музыкальные инструменты, которые тем не менее таинственным образом сочетаются, когда великий музыкант соединяет их в одной и той же композиции»[87]. Политическое действие как совместное желание другой формы жизни, другого, более справедливого мира, на глубинном уровне коррелирует с эросом. Он представляет собой источник энергии для политического протеста.
Любовь [88] – это «сцена для двоих»[89]. Она размыкает перспективу Одного и дает миру возникнуть заново, с точки зрения Другого или Различия. Негативность переворота отличает любовь как опыт и встречу: «Ясно, что под влиянием любовной встречи – и если я хочу быть ей действительно верным – я должен перестроить снизу доверху мой обычный способ “обживать” мою ситуацию»[90]. «Событие» – это момент «истины», который вводит в наличную ситуацию, в привычность habiter [91] новый, совершенно другой способ бытия. Оно дает свершиться чему-то, чего ситуация не могла учесть. Оно размыкает Однообразие ради Другого. Сущность события – это негативность разрыва, которая дает начало чему-то совсем Другому. Событийность связывает любовь с политикой или искусством. Все они требуют «верности» событию. Эту трансцендентальную верность можно рассматривать как универсальное свойство эроса.
Негативность превращения или совсем Другого чужда сексуальности. Сексуальный объект всегда остается тождествен самому себе. Его не настигает никакое событие, потому что потребляемый сексуальный объект – это не Другой. Поэтому он никогда не ставит меня под вопрос. Сексуальность относится к порядку габитуального, который воспроизводит Однообразие. Она есть любовь Одного к другому Одному. В ней полностью отсутствует негативность инаковости, которая образует ту самую «сцену для двоих». Порнография усиливает габитуализацию, потому что она полностью искореняет инаковость. У ее потребителя нет сексуального партнера. Поэтому он занимает сцену для одного. От порнографического образа не исходит сопротивления Другого или же Реального. Ему также не присущи приличия, дистанция. Порнография – это именно отсутствующее прикосновение и столкновение с Другим, то есть аутоэротические само-прикосновение и само-аффектация, которые защищают эго от чужих прикосновений и волнений. Так порнография усиливает нарциссификацию Я. Любовь как событие, как «сцена для двоих», напротив, де-габитуализирует и де-нарциссифицирует. Она производит «разрыв», «дыру» в порядке габитуального и Однообразного.
Центральным стремлением сюрреализма было переизобрести любовь. Это сюрреалистическое переопределение любви представляет собой художественный, экзистенциальный и политический жест. Так, Андре Бретон приписывает эросу универсальную силу: «The only art worthy of man and of space, the only one capable of leading him further than the stars […] is eroticism» [92],[93]. Для сюрреалистов эрос – это медиум поэтической революции в языке и экзистенции[94]. Его превозносят как источник энергии для обновления, из которого должно черпать силы и политическое действие. Посредством своей универсальной силы он связывает между собой художественное, экзистенциальное и политическое. Эрос манифестирует себя как революционное желание совсем другой формы жизни и общества. И он, конечно же, хранит верность грядущему.
Конец теории
В письме своей жене Мартин Хайдеггер пишет: «О Другом, неотделимом от любви к тебе и, иным способом, от моего мышления, рассказать сложно. Я зову его Эросом, старейшим из богов, по словам Парменида. Этот бог задевает меня взмахом своего крыла всякий раз, когда я делаю существенный шаг в мышлении и когда я отваживаюсь ступить в неисхоженное. Наверное, он задевает меня сильнее и ужаснее, чем что-либо, когда давно ощущавшееся должно быть переведено в область сказываемого и когда уже сказанное все же нужно на долгое время оставить в одиночестве. Соответствовать именно этому и все же беречь наше, следовать этому полету и все же успешно возвращаться, делать и то, и другое в равной мере и по существу – вот с этим-то я легко не справляюсь и тогда либо соскальзываю в простую чувственность, либо пытаюсь с помощью простой работы вынудить невынуждаемое»[95]. Без соблазна атопического Другого, который разжигает в мышлении эротическое желание, оно увядает до простой работы, которая всегда воспроизводит Однообразие. В расчетливом мышлении отсутствует негативность атопии. Оно есть работа над позитивным. Никакая негативность не выводит его из себя. Хайдеггер сам говорит о «простой работе», до которой опускается мышление, если оно,
