Яков Гордин - Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы
Дальнейшая судьба Татищева поразительна. Изнурительно-самоотверженные занятия — научные и служебные, высокие административные должности (что не надо путать с государственным творчеством, на которое он с полным правом претендовал), — и все это на фоне многолетнего судебного следствия, длившегося до самой его смерти.
Огромное следственное дело Татищева, хранящееся в Центральном историческом архиве древних актов[112], открывает нам босховскую картину следственного абсурда. Василия Никитича, в то время уже начальника Оренбургского края, неустанно обвиняют во всех смертных грехах люди, которых он перед этим уличал во взятках, злоупотреблениях, издевательствах над башкирами, "похищении государственного интереса". С четкостью, достойной механика и математика, Василий Никитич опровергает одно обвинение за другим, и тотчас же против него выдвигаются новые. И так — без конца…
"Дело Татищева" развалилось бы в первые месяцы, если бы не разжигалось "сильными персонами" в столице. В разные времена шефами следствия были граф Михайло Головкин, сенатор Новосильцев, в доме которого в январе 1730 года Василий Никитич вразумлял шляхетство, и уже в елизаветинское время князь Никита Трубецкой. Все старые соратники по конституционным "затейкам".
Зародившись в 1736 году, следствие тянулось до 1750 года, когда бывший начальник Оренбургскою края, бывший астраханский губернатор, устраивавший огромные пространства империи, ведавший сложнейшими калмыцкими и персидскими делами, он же — одновременно подследственный, создатель первой русской истории и множества других трудов, умер под караулом в одной из своих глухих деревень. Причем загадку его внезапной последней ссылки мы вряд ли когда-нибудь разгадаем.
Так мстила военно-бюрократическая империя одному из самых талантливых своих слуг, который не хотел быть просто слугой, но замахнулся на реформирование машины, уже опасно скрежетавшей мертвыми шестернями.
И в то же самое время, когда граф Михайло Головкин начал собирать материалы для "дела" тайного советника Татищева, пришла очередь князя Дмитрия Михайловича. Первоначально он был привлечен как свидетель на процессе князя Константина Кантемира, своего зятя, который вел тяжбу с мачехой. Князь Дмитрий Михайлович, действительно, воспользовался своим влиянием, чтобы князь Константин получил огромное наследство отца. Но это было поводом, и то, что последовало дальше, никак не соответствовало вине.
Голицын был обвинен в смутно сформулированных государственных преступлениях: "Отговаривался всегда болезнию, не хотя Нам и государству по должности своей служить; положенных на него дел не отправлял, а вместо того, против присяги, указы Наши противным образом толковал и всячески правду испровергать старался, от которых его, князь Дмитриевых, вымышленных коварств явились многие обмануты…"
Тут обращает внимание многозначительное совпадение формулировок в обвинениях князю Дмитрию Михайловичу и князю Василию Владимировичу. Фельдмаршалу Долгорукому вменялось в вину то, что он "дерзнул… Наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать", а Голицыну инкриминировалось, что он "указы Наши противным образом толковал". Речь идет, стало быть, о том, что оба бывших лидера Верховного совета осуждали действия правительства Анны. Что и неудивительно…
14 декабря 1736 года в 10 часов утра несколько солдат и поручик Леонтьев доставили Голицына в Сенат, где заседала специальная коллегия, собранная для суда над князем Дмитрием Михайловичем. Первоприсутствующим в ней был князь Черкасский, влиятельными членами — начальник канцелярии тайных розыскных дел Ушаков, Артемий Волынский, граф Михайло Головкин, граф Мусин-Пушкин — все старые знакомцы и враги по 1730 году.
Ни у кого из современников и позднейших историков нет сомнения, что судили одного из первых вельмож государства не за то, что он не совсем законно порадел зятю — это была пустяковая вина, — а за январь 1730 года.
Идеологам и действователям конституционного порыва предъявляли счет.
Князь Дмитрий Михайлович держался на суде надменно и заявил, что признает над своими поступками только Божий суд. Скрученный жестокой подагрой, с трудом передвигающийся, неспособный удержать в пальцах перо, он знал, что его ждет. Этого смертельного похмелья после конституционного пира он ждал давно.
К 8 января 1737 года суд закончился. Генерал Ушаков обследовал библиотеку Голицына, особенно интересуясь политическими сочинениями — Макиавелли и Боккалини. Сразу после ареста князя его уникальная библиотека была конфискована вместе с обширной перепиской. Библиотеку немедля разворовали — немалое участие в этом приняли Бирон и Волынский, письма в большинстве своем исчезли.
В высочайшем манифесте от 8 января говорилось: "И за такие его, князь Дмитриевы, вышеупомянутые противности, коварства и бессовестные вымышленные поступки, а наипаче за вышеупомянутые противные и богомерзкие слова по всем христианским нравам, артикулам и указам собранными для того министрами, Вышнего суда членами, генералитетом и флагманами и коллежскими президентами и членами осужден, по отнятию у него чинов и кавалерии, казнить смертию и движимые и недвижимые имущества отписать на Нас. И хоть он, князь Дмитрий, смертной казни и достоин, однако ж, Мы, Наше Императорское Величество, по Высочайшему Нашему милосердию, казнить его, князь Дмитрия, не указали; а вместо смертной казни послать его в ссылку в Шлютельбург и содержать под крепким караулом, а движимое и недвижимое его имение отписать на Нас".
Репрессии распространились и на родственников князя, вплоть до его племянника — сына покойного фельдмаршала.
Практика Анны и ее правительства свирепо опровергала требования кондиций. В частности — не распространять опалу на родственников осужденных и не конфисковывать их имущество…
9 января 1737 года человек, вознамерившийся ограничить самодержавие и ввести в России представительное правление, то есть изменить ход русской истории, был доставлен в крепость Шлиссельбург — умирать. В то время, когда князь Дмитрий Михайлович в сопровождении поручика Измайловского полка Кнутова въезжал в ворота крепости, из других ворот вывозили другого узника, содержавшегося здесь пять лет, — фельдмаршала князя Василия Владимировича Долгорукого.
Анна не желала, чтоб ее "злодеи" 1730 года содержались в одних стенах.
Если для Долгорукого, уже изведавшего кандалы и тюрьму по "делу Алексея", испытание было не внове и он твердо его переносил, то для князя Дмитрия Михайловича прибытие в крепость равносильно было погребению.
Он умер через три месяца и погребен был здесь же — в ограде крепостной церкви…
Историки оценили царствование Анны Иоанновны, то есть результат переворота 25 февраля, с разных точек зрения, но в общем — вполне единодушно.
Ключевский писал:
…Управление велось без всякого достоинства… Как непосредственный и безответственный орган верховной воли, лишенный всякого юридического облика, Кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования… Тайная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все, казавшиеся опасными или неудобными, подвергались изъятию из общества, не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получила утонченно-жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек; из них более 5 тысяч было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы. Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменою имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной канцелярии; человек пропадал без вести. Между тем народное, а с ним и государственное хозяйство расстраивалось… Под стать невзгодам, какими тогда посетила Россию природа, неурожаям, голоду, повальным болезням, пожарам, устроена была доимочная облава на народ; снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку. Повторилось татарское нашествие, только из отечественной столицы… Гвардейские офицеры становились во главе вымогательных отрядов. Любимое детище Петра, цвет созданного им войска — гвардеец явился жандармом и податным палачом пришлого проходимца (Бирона. — Я. Г.)[113].
Можно было бы привести еще немало цитат из других исследователей — с тем же пафосом.
