Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах
Своим «Посланием к А. П. Керн» Пушкин обессмертил ее так же, как Петрарка обессмертил Лауру, а Данте — Беатриче»6.
О письмах Пушкина к А. П. Керн Б. Л. Модзалевский цитирует высказывание В. Я. Стоюнина: «Прочитав его письма, каждый скажет, что их пишет не только влюбленный до безумия человек, но и человек необыкновенный. Тут раскрывается вся душа его, как и у всякого в порыве страсти. Все вообще его приятельские письма отличаются необыкновенным остроумием, неожиданными оборотами речи, шутливым тоном, даже и тогда, когда кажется совсем бы не до шуток; но в письмах к любимой женщине все это еще усиливается, а между тем здесь слышатся и бешеная любовь, и нежность, и опасения, и подозрения, и ревность, — и ничего нет натянутого, фальшивого, придуманного».
Не будем анализировать, почему любовь Пушкина к Керн оказалась всего лишь «чудным мгновеньем», о чем он пророчески провозгласил в посвященных ей стихах. Была ли повинна в этом сама Анна Петровна, виноват ли поэт или какие–то внешние обстоятельства–всему этому, повторяю, отведено не мало строк в специальных исследованиях.
Темой настоящего рассказа служит судьба писем Пушкина к Керн, которые она опубликовала в своих воспоминаниях. Проследим за ними поподробнее.
Опубликовав находящиеся у нее шесть писем поэта и одно коллективное, с припиской к ней Пушкина (подпись «Яблочный пирог»), Анна Петровна в 1870 году, уже в возрасте семидесяти лет, продала их редактору журнала «Русская старина» М. И. Семевскому.
В продаже не было коммерческой заинтересованности. Анна Петровна получила от М. И. Семевского всего по пяти рублей за каждое письмо. Надо думать, что чувствуя в эти годы приближение неизбежного конца, Керн больше думала о лучшем устройстве дорогих ее сердцу реликвий, тем более, что просвещенный редактор–издатель «Русской старины» пообещал (и выполнил свое обещание) еще раз опубликовать их 8.
В преклонные годы Керн необычайно дорожила прошлым и не прочь была занять внимание собеседников рассказами о Пушкине. Письма его она носила постоянно в сумочке, часто их показывала, почему все эти, дошедшие до нас драгоценные документы, имеют несколько «усталый», по сравнению с другими рукописями Пушкина, вид.
Редактор «Русской старины» бережно хранил эти письма в своей коллекции до самой своей смерти в 1892 году. Дальнейшая судьба писем Пушкина к Керн казалась неизвестной, кроме одного, самого первого письма от 25 июля 1825 года, начинающегося словами, уже процитированными выше. Это письмо от Семевского попало в коллекцию В. И. Яковлева и в 1917 году поступило в Пушкинский дом.
Так, по крайней мере, утверждал Б. Л. Модзалевский, выпустивший в 1926 году первый том писем Пушкина. В этот том вошли все опубликованные Керн и Семевским шесть писем Пушкина.
В примечаниях ко всем письмам, кроме первого, находящегося в Пушкинском доме, Б. Л. Модзалевский дал одинаковое указание:
«Подлинник был у М. И. Семевского — нам остался недоступен»9.
Этим он, кстати, исправлял свою же ошибку, допущенную им в брокгаузовском издании сочинений Пушкина, где указывал, что еще одно из писем находится якобы в Публичной библиотеке. Это было не точно.
Через два года, в 1928 году, под редакцией Б. Л. Модзалевского вышел второй том писем Пушкина. В этом томе Модзалевский дал дополнительные примечания к предыдущему первому тому, в которых указал на изменение в судьбе всех писем Пушкина к Керн, кроме одного. Новое примечание к ним гласило: «Подлинник ныне в Пушкинском доме».
Действительно, примерно с 1923 года, письма Пушкина к Керн, проданные наследниками М. И. Семевского, появились на антикварном рынке. Осенью 1926 года, с помощью старейшего ленинградского книгопродавца–антиквара Ф. Г. Шилова, они нашли приют в Пушкинском доме. Все, кроме одного письма от 14 августа, письма самого большого и, как мне кажется, самого интересного по содержанию.
Судьба этого письма оказалась особой. Его приобрел некий И. С, насколько я знаю, — деятель кооперации. В тридцатых годах он купил для пополнения библиотеки своего учреждения целый сарай книг. Это была, буквально, «книжная каша», по внешнему виду годная разве лишь для растопки.
Сарай надо было срочно освободить, и, не знавший, как приступить к этому, И. С. обратился за помощью к моему другу Алексею Григорьевичу Миронову, ныне уже пенсионеру, а тогда считавшемуся «королем» антикварно–книгопродавческого дела. После Павла Петровича Шибанова я не назову никого, кто бы так знал и любил редкие книги, как русские, так и иностранные. До сих пор Алексей Григорьевич служит живой энциклопедией книжного дела. К нему часто обращаются за разного рода справками сотрудники музеев и библиотек. Собирая книги в своей библиотеке, я весьма и весьма обязан бескорыстной, дружеской помощи А. Г. Миронова.
Работа, которую ему предложили, была «адова». Книги надо было разобрать, кое–что пополнить (тогда еще была эта возможность), другими словами, превратить «кашу» в библиотеку.
— Алексей Григорьевич! — молил владелец. — Тут сам чёрт ногу сломает! Книги–то хорошие, — когда–то принадлежали Клейнмихелю, но их грузили чуть ли не лопатами. Кто ж кроме тебя разберется — что есть, чего нету? А может быть, все — утиль?
Алексей Григорьевич посмотрел, поворошил книги, подумал и сказал:
— Утиль не утиль, но работы, действительно, много… По виду есть и замечательные книги — надо спасать.
Больше месяца, работая вечерами и в выходные дни на трескучем морозе, в нетопленном сарае, Алексей Григорьевич «колдовал над кашей», отогреваясь неимоверным количеством чая.
Когда работа была окончена, владелец ахнул. На стеллажах стояла, вытянувшись в стройные комплекты, готовая к перевозке, весьма ценная библиотека по вопросам истории и права.
— Ну, Алексей Григорьевич, — говорил восхищенный кооператор, — если бы не ты, с меня бы голову сняли. Рассчитываться буду с тобой сам лично, и не бойся, не деньгами! Знаю, что деньгами такую работу не оплатить… А вот, довелось мне сделать находку? купил я в Ленинграде какое–то письмо, говорят Пушкина. Мне оно ни к чему, а ты это дело любишь — владей! Специально и покупал для тебя…
Расстались А. Г. Миронов и кооператор весьма довольные друг другом.
Много лет после этого А. Г. Миронов считал себя счастливейшим из смертных, любуясь и изучая каждую букву письма поэта. И какого письма! По словам Б. Л. Модзалевского, «это полное движения письмо писано в ту пору, когда поэт был занят вопросом о бегстве за границу, озабочен денежными своими делами и изданием своих сочинений, — в пору, когда всем существом своим он рвался из заточения и видел всю тщетность своих надежд на скорое освобождение» п.
Письмо написано на четырех страницах листа бумаги т. н. «контокорентного» размера (25x20 см), чернилами, по–французски. Несколько слов, вроде: «милая», «прелесть», «ах, мерзкая», «не скоро, а здорово», «дайте ручку» — по–русски. Письмо вложено в папку с печатной надписью:
«По редакции журнала «Русская старина» — М. И. Семевский». На папке рукой Семевского написано: «Письмо А. С. Пушкина к Анне Петровне Керн 14‑го августа 1825 года. Напечатано в «Русской старине» изд. 1879 г. (ноябрь) том XXVI, с. 506–509».
Полное факсимиле письма печатается в этой моей книге впервые.
А вот его перевод:
«Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная! а потом, ах, мерзкая! Простите, прекрасная и нежная, но это так! Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но иногда в Вас решительно нет здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, ибо от этого Вы еще прелестнее. Например, что хотите Вы сказать, говоря о печатке, которая должна для Вас подходить и Вам нравиться (счастливая печатка!), и о разъяснении значения которой Вы спрашиваете меня? Если только тут нет какого–либо скрытого смысла, я решительно не догадываюсь, чего Вы желаете? Или Вы просите меня придумать девиз? Это было бы совершенно в духе Нетти. Пусть будет так, сохраняйте по–прежнему девиз: «не скоро, а здорово», лишь бы это не было девизом для вашего путешествия в Тригорское, — и поговорим о другом. Вы говорите, что я не знаю Вашего характера. А какое мне до него дело? — Очень я о нем думаю! Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Самое главное — глаза, зубы, ручки и ножки (прибавил бы: и сердце, но ваша кузина очень уж затаскала это слово). Вы говорите, что Вас легко узнать, — Вы хотели сказать, полюбить. С этим я весьма согласен и даже сам служу тому доказательством: я вел себя с Вами, как 14-летний мальчик — это не достойно, но с тех пор, что я более не вижу Вас, понемногу возвращаю себе утраченное превосходство над Вами и пользуюсь этим, чтобы побранить Вас. Если мы когда–нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу я Ваших обещаний; да кроме того, письма — нечто такое холодное: в 1 просьбе, переданной по почте, нет ни силы, ни волнения, а в отказе — ни грации, ни сладострастия. И так, до свидания и Договорим о другом. Что подагра Вашего супруга? Надеюсь, что у iero был славный припадок на другой день после Вашего приезда. Поделом ему! Если бы Вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него была подагра! В этом моя единственная надежда! — Перечитывая еще раз Ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала я не заметил: если моя кузина останется, то этой осенью я приеду и проч. Ради бога, пусть же она останется! Постарайтесь развлекать ее, — ведь ничего нет легче: прикажите какому–нибудь офицеру Вашего гарнизона влюбиться в нее и, когда придет время ей ехать, досадите ей, отбив у нее вздыхателя: это еще того легче. Только не показывайте ей этого, — а то она из упрямства способна сделать противоположное тому, что нужно. Что делаете Вы с Вашим кузеном? Отвечайте мне, но откровенно. Отошлите–ка его поскорее в его университет; не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г. Керн, степенный, благоразумный и т. д., — один только в нем недостаток, — это, что он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае.
