Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах

Николай Смирнов—Сокольский

Рассказы о книгах

Издательство: Книга

Год: 1977

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ВЛАСТЬ КНИГИ

Жене моей — Софье Петровне Близниковской

Когда смотришь на полки с книгами, накопленными за много лет собирательства, вспоминаются не только их содержание, их авторы и издатели, но и обстоятельства, при которых эти книги появились на свет, последующая судьба многих из них, порой столь же интересная, как и сама книга. Каждая из них напоминает еще и о том — как, когда и от кого попала она к вам на полку. Книги — это многие, многие часы потраченного на их поиск времени, разные города нашей страны, разные люди.

Это — пятые и шестые этажи старых ленинградских домов, это — тихие переулки Арбата и тупички Замоскворечья. Это — глаза людей, расстающихся с книгами. Глаза порой равнодушные, а иногда и печальные…

Последнее не относится к книгам новым, сегодняшним, чаще всего прозаически приобретаемым в магазинах. Речь идет о книгах старых, вернее старинных. Вовсе не значит, что новые, сегодняшние книги менее любимы. Нет, нет! Каждая новая книга со временем станет и старой, и старинной. Молодость проходит не только у людей.

Но эти, ныне уже старинные книги, — постепенно исчезают, становятся редкими. Такие книги надо искать, за ними надо охотиться, иногда более терпеливо, чем за самым ценным зверем. Путей для книжных находок не мало. Надо быть только внимательным и любопытным. И надо, конечно, увлечься своеобразной романтикой книжного следопыта.

Собиратели иногда могут оказать значительные услуги науке своими находками. Несколько лет назад пытливые советские ребятишки обнаружили где–то на чердаке целый архив своего любимого писателя Аркадия Гайдара и торжественно вручили эту находку Литературному музею.

Литературовед Ираклий Андроников разыскал племянницу дореволюционного собирателя А. Бурцева, хранившую у себя чемодан какого–то дядиного «хлама». Среди этого «хлама» он обнаружил автографы Пушкина, Лермонтова и ряда других известных писателей и поэтов.

Не так давно мне тоже удалось поспособствовать приобретению музеем Московской государственной консерватории драгоценной рукописи — партитуры оперы великого русского композитора М. П. Мусоргского на текст «Женитьбы» Н. В. Гоголя. Рукопись эта находилась у одной старушки, не знавшей куда ее деть. Газета «Известия» потом, в специальной статье, отмечала значимость находки.

Я никогда не был в Париже. По рассказам Анатоля Франса я знаю (так же, как знаете и вы), что берег Сены уставлен ларями букинистов. В этих ларях часами роются любители, разыскивая нужные им книги.

В 20–30‑х годах нашего века Моховая улица и улица Герцена в Москве, книжные палатки у Китайгородской стены, Литейный проспект в Ленинграде были похожи на этот берег парижской Сены.

В книжных лавках и на развалах, которые на этих улицах встречались на каждом шагу, так же часами рылись Анатолий Васильевич Луначарский, вечно веселый Демьян Бедный, многие другие писатели, ученые, артисты и люди самых разнообразных профессий. Они перебирали горы старых, запылившихся книг, выискивая нужные и дорогие сердцу.

Даже в трудные 1919–1920‑е годы торговля книгами не прекращалась. В книжные лавки хлынул новый покупатель, не имевший ранее доступа к книгам, покупатель жадный и требовательный. Были «лавки писателей», «лавки поэтов», за прилавками которых стояли в качестве продавцов сами писатели и поэты. Среди них были Сергей Есенин, Владимир Лидин, Николай Ашукин и многие, многие другие. Торговали не только печатными книгами, но и книгами своих стихов, переписанных собственноручно. Писатели лично знакомились со своими читателями и покупателями. Когда–нибудь об этом надо рассказать отдельно и подробно.

Бурный рост новой советской литературы, увеличивающаяся день ото дня продукция наших издательств, выпускающих заново и многие старые книги, — притушили нужду в уличных книжных развалах. Книга переехала в большие благоустроенные магазины и традиционное, приятное сердцу старых собирателей название «книжная лавка» хранят теперь только «книжные лавки писателей» в Москве и Ленинграде.

Но и в них старая антикварная книга занимает только скромные уголки, уступив главное место книге новой, сегодняшней. Это, конечно, закономерно, но в этом не должно проявляться какой бы то ни было недооценки старой, антикварной книги.

Старая книга! Меня часто спрашивают: «А зачем вам Пушкин непременно в первом прижизненном издании? Разве нельзя прочитать «Евгения Онегина» в издании позднейшем, сегодняшнем?»

Что можно на это ответить? Конечно, Пушкина можно и нужно читать в любом издании. И, может быть, в самом позднем издании его прочитать даже полезней. Мы найдем тут интересные познавательные предисловия и примечания, иногда великолепные иллюстрации. Кроме того, тщательно выверен текст, восстановлены строчки, зачеркнутые или изуродованные цензурой. Все это верно!

Но люди любознательны, и многих интересует — каким именно впервые тот же «Евгений Онегин» предстал перед глазами читателей.

Пушкин в первых прижизненных изданиях поражает своей суровой ясностью и простотой. «Онегин» первого издания, в скромных на вид маленьких тетрадочках–главах, в простых и таких милых обложках, иногда может совершенно по–новому быть прочитан вами. Как–то вот между вами, читателями, и гениальным создателем этого произведения ничто не стоит. Ничто не мешает, не отвлекает. Ни рисунки, ни примечания, ни предисловия. Вот просто–слово Пушкина и вы — его читатель. Доказать это трудно. Тут немножечко, может быть, от поэзии, но ведь и «Евгений Онегин» не проза…

У Максима Горького в воспоминаниях о писателе Н. Г. Гарине—Михайловском есть место, где Горький спрашивает его: верен ли ходячий анекдот, будто бы Гарин где–то у себя в деревне однажды засеял целых сорок десятин только одними семенами мака?

Гарин сначала возмутился, начал всячески отрицать это, а потом, рассказывает Горький: «…хлопнув меня по плечу маленькой крепкой рукой, он сказал с восхищением:

— Но если бы вы, батенька, видели этот мак, когда он зацвел!»

Я не знаю человека, который оставался бы равнодушным, держа в руках какое–нибудь изделие русского печатного станка XVII, XVIII или начала XIX века. Даже у наиболее скептически настроенных быстро сходит с лица ироническая улыбка, когда они перелистывают, скажем, «Притчи Эссоповы» 1700 года, напечатанные в Амстердаме собственным типографщиком Петра I Иоганном Тессингом, или комплект петровских же «Ведомостей» 1703 года, первой русской печатной газеты.

Я просто не верю, когда люди начинают бравировать своим равнодушием к старым книгам. Я точно знаю, что это неправда.

Величие русской литературы, ее героическое прошлое, на основе которого растет и развивается наша новая, советская литература, — все это, выраженное в вечно живых свидетелях — книгах, не может не затронуть самых нежнейших струн человеческого сердца.

Но кроме сердца у человека есть еще разум и знания, на развитие которых книга, — новая она или старая — все равно, оказывает решающее влияние. Книга — верный друг и помощник.

Здесь уместно припомнить разговор, происшедший у писателя Виктора Шкловского с одним библиофилом, который не занимался научно–исследовательской работой, а был известен просто как собиратель и страстный любитель книг.

В. Б. Шкловскому как–то потребовались сведения, насколько я помню, о ком–то из литературного окружения художника П. Федотова. Наведя безрезультатные справки у разных ученых, вплоть до академиков, В. Б. Шкловский обратился по телефону к этому книголюбу. Случайно, или не случайно, вопрос не в этом, но книголюб тут же дал нужные, исчерпывающие сведения.

Последовала некая пауза, после которой В. Б. Шкловский сказал: «Ведь, вот как получается, дорогой товарищ: я звонил многим в Москве, и никто, кроме вас, ответить мне не сумел. Теперь я вижу, что не только вы собрали книги, но и книги собрали вас…»

Эта мысль В. Б. Шкловского заслуживает внимания.

Книга щедро расплачивается за любовь к ней. Книга учит даже тогда, когда вы этого и не ждете, и, может быть, не хотите. Власть книги огромна.

У ПОЛКИ СТАРЫХ КНИГ

Полка старых, старых книг. Тех самых книг, о которых иногда говорят: «Читать эти книги невозможно — устаревший язык, устаревшие мысли».

Что касается языка — не спорю. Обороты речи в годы Радищева, Новикова, молодого Крылова были тяжеловаты. Однако ни у кого из них нельзя было найти и таких «шедевров», какими блеснул недавно один наш современный киножурнал, напечатав чей–то литературный сценарий, в котором герой в одном месте «разглядывает поджатые губы дочери, опускает глаза в тарелку и ест», а в другом — «поднимает глаза к небу, свертывает набок бугристый нос»2.