Грэм Робб - Жизнь Гюго

Гюго со своей стороны тоже способствовал сближению и пошел даже на профессиональный подлог. От одной репетиции к другой он увеличивал крошечную роль княгини Негрони и даже дописал маленький диалог, необходимости в котором не было и который даже отвлекал от кульминации. «Едва ли можно назвать роль княгини Негрони полноценной, – признается он в примечании к опубликованной пьесе. – Она своего рода призрак, красивая, молодая и роковая фигура». Вечер за вечером – а вскоре и вместе со всем Парижем – он наблюдал, как красивый призрак слушает слова, которые стучали у него в голове. То было одно из самых публичных признаний в любви за всю историю. Вот роль Жюльетты во всей ее полноте:

Княгиня Негрони (указывая Маффио на Дженнаро). Граф Орсини! Друг ваш, кажется, что-то очень грустен.

Маффио. Он всегда такой, синьора. Простите, что я его привел, хоть вы и не удостоили его приглашения. Мы с ним братья по оружию. Он спас мне жизнь при осаде Римини, а я при взятии моста в Виченце принял на себя удар шпаги, который ему предназначался. Мы не разлучаемся никогда. Мы всегда вместе. Один цыган предсказал нам, что мы умрем в один и тот же день.

Княгиня Негрони (смеясь). А сказал он вам – утром это будет или вечером?

Маффио. Он нам сказал, что это будет утром.

Княгиня Негрони (смеясь еще громче). Ваш цыган сам не знал, что говорит. И вы очень любите этого юношу?

Маффио. Так, как только может мужчина любить мужчину.

Княгиня Негрони. Ну что же, вы наполняете друг другу жизнь. Вы счастливы.

Маффио. Дружба, синьора, не заполняет всего сердца.

Княгиня Негрони. Боже мой! А что же заполняет все сердце?

Маффио. Любовь.

Княгиня Негрони. У вас все любовь на языке.

Маффио. А у вас она во взгляде.

Княгиня Негрони. Какой вы чудак!

Маффио. Какая вы красавица! (Берет ее за талию.)

Княгиня Негрони. Граф Орсини, оставьте меня!

Маффио. Дайте поцеловать руку.

Княгиня Негрони. Нет! (Ускользает от него.)

Когда Генри Бульвер в 1834 году перевел некоторые сцены из пьесы, он, похоже, заподозрил подвох; сделав скидку на культурные различия, он, как ни странно, подошел довольно близко к истине. «Прошу читателей заметить: не моя вина, если граф Орсини и княгиня Негрони ведут себя очень похоже на молодого оксфордского студента и горничную из Дувра»{509}.

Премьера «Лукреции Борджа» (2 февраля 1833 года) стала триумфом, который стер фиаско первой части дилогии «Король забавляется». Отравление, кровосмесительство и измена шокировали публику. Но спектакль спасал блистательный Фредерик Леметр – единственный актер в Париже, способный долго держать паузу. С трудом удалось избежать одной неловкости. Гюго заметил, что на заднике намалевали «потайную дверь», похожую на церемониальную арку. Возможно, все объяснялось тем, что постановщиком был Шарль Сешан, один из бывших любовников Жюльетты. В перерыве между первым и вторым действиями Гюго схватил ведра и кисти и закрасил дверь, чтобы она была как бы продолжением гобелена на стене. Некоторые ветераны «Эрнани», встретившись в студии Делакруа, пришли в ужас, узнав, что герои новой пьесы Гюго будут изъясняться прозой, «как вульгарные буржуа». На Королевскую площадь прислали депутацию; от Гюго потребовали объяснения. Гюго подавил мятеж, убедив их, что «долг романтизма обновлять прозу, так же как он разбил старую форму александрийского стиха»{510}.

Возможно, достигнутый компромисс повлиял на успех спектакля; правда, не все газеты готовы были изменить точку зрения после провала «Короля». Гюго еще намекал на свое презрение к законам драматургии и к тому, что зрелища предназначены в первую очередь для обычных семей. Появился даже новый термин – «квазигерой», – чтобы описать всех этих квази-Квазимодо, которые намекали на то, что все, облеченные властью, продажны и что благородство души растет по мере того, как ее обладатель спускается по общественной лестнице. Журнал «Театральное обозрение», который вскоре сменит название на «Антиромантизм», уверял, что всем до смерти надоело нездоровое воображение Гюго: «Постановку следующей пьесы г-на Гюго поручат ассоциации похоронных домов».

«Мы узнали, что г-н Гюго угрожает нам драмой в двенадцати действиях, которая охватывает период в триста лет. Таким образом, мы будем иметь удовольствие видеть, как перед нашими глазами проходят четыре или пять поколений. Особенно похвальна восхитительная сцена, в которой две женщины рожают на сцене двух прелестных младенцев, чью смерть от старости мы увидим позже»{511}.

Мнение большинства выразил отец Адели, после премьеры написавший зятю: «У всех зрителей бежали мурашки. Где были все враги? Ну а у меня от твоей пьесы едва не случился сердечный приступ. Теперь я окружен ванночками для ног и т. п.»{512}

Когда опустился занавес, Гюго отказался выйти к актерам на сцену. Он вышел на улицу под дождь и направился к карете. По одной версии, карету выпрягли поклонники Гюго и тащили ее сами на Королевскую площадь, где продолжали праздновать до четырех часов утра.

Четырнадцать дней Гюго смотрел, как княгиня Негрони флиртует с гостями, которых она собирается отравить. На ней было розовое платье с серебристой отделкой, жемчуг и перья в черных волосах; «гибкая и коварная, – по словам Готье, – как змея, изготовившаяся к атаке»{513}. Однажды вечером Гюго признался в любви лично. 16 февраля ему в театре передали записку, адресованную «г-ну Виктору»:

«Приходите и заберите меня сегодня у мадам К.[23]

Я попробую скоротать время, любя вас. До вечера. Ах! Вечером будет все.

Я всецело отдамся вам.

В ту ночь Гюго не вернулся на Королевскую площадь. Была суббота перед Марди Гра; по улицам ходили толпы гуляк в маскарадных костюмах. Наверное, Адель решила, что мужа пригласили на какую-нибудь вечеринку. Но Гюго праздновал свое «второе рождение»: «26 февраля 1802 года я пробудился к жизни; 16 февраля 1833 года я пробудился к любви. Моя мать сделала меня, а ты меня создала… Мать питала меня молоком, она была моей кормилицей; я пил твою душу с твоих губ, и ты тоже стала моей кормилицей, ибо наполнила меня совершенством»{515}.

Рано утром 17 февраля 1833 года мужчина тридцати с небольшим лет покинул квартиру, принадлежавшую князю Анатолю Демидову, на улице Л’Эшикье. Он вышел на улицу и раскрыл зонтик. «Занимался новый день; моросил дождь; маски, все рваные и забрызганные грязью, шумно выходили из «Ла Кортийи»[24], наводняя бульвар дю Тампль. Они были пьяны, и я тоже: они – от вина, я – от любви. Сквозь их крики я слышал песню, которую пело мое сердце. Я не видел никого из призраков, окружавших меня, – призраков мертвого счастья, фантомов увядшей оргии. Я видел тебя – нежную, мерцающую тень в ночи, – твои глаза, твой лоб, твою красоту, твою улыбку, которая опьяняет так же, как твои поцелуи. Ах, то утро, такое холодное и дождливое на небе, такое славно теплое в моей душе! Память!»{516}

Глава 10. Олимпио (1833–1839)

Теперь весь город Париж мог наслаждаться зрелищем, которое обычно приберегалось для консьержей. В письме к будущей жене в марте 1833 года Бальзак предвидел будущий роман в процессе его создания: «Виктор Гюго, который женился по любви и у которого красивые дети, попал в лапы печально известной куртизанки». Подробности последовали в июне: «Он влюбился в актрису по имени Жюльетта, которая, вместе с другими знаками привязанности, послала ему счет от своей прачки в размере семи тысяч франков. Чтобы заплатить за свое любовное письмо, Гюго вынужден был подписать долговые расписки. Представьте себе великого поэта – ибо он поэт, – который творит ради того, чтобы оплачивать прачку мадемуазель Жюльетты»{517}.

Бальзак, как, впрочем, и сам Гюго, считал куртизанок опасным наркотиком в человеческом обличье; куртизанки передавали болезни; из-за них впадали в нищету. Другие, вроде молодого денди Барби д’Оревийи, с радостью встретили известие о том, что Гюго «совершенно спятил»: «Причина? Совершенно бесталанная актриса из театра «Порт-Сен-Мартен» по имени Жюльетта». Последние четыре года Гюго упорно копил состояние, и вот ему отомстила Природа в лице Афродиты, «вскормленной среди водорослей на берегах Бреста»: «Во имя Господа, который создал женщину, она стоит клинка или пули в сердце любого мужчины, у которого есть сердце»{518}.

Сент-Бев правильно угадал, что «прекрасные стихи» Гюго, обращенные к любовнице, «покроют и прославят» его «грех»{519}. В целом же общество, похоже, считало, что Гюго, в силу своего положения, имеет право обзавестись небольшим гаремом{520}. Актриса стала недостающим штрихом к его образу; всем казалось, что она восполнит пробел в его творчестве. Стихи из сборника «Осенние листья» (Les Feuilles d’Automne) полны детей, похожих на голубей, с розовыми веками и мерцающими нимбами; все «любовные» стихи посвящены матерям и девственницам; а сам поэт, «нахмурив лоб», посвящает всю свою страсть «отечеству» и «свободе». Его стихи напоминали жизнеописание в рифмованных четверостишиях: он явно думал о Французской академии и парламенте. Заметен лишь один случайный след «подъема жизненных сил», «внезапно разбрызгивающих стихи у твоих ног», и несколько неуклюжих эротических фантазий, похожих на дешевые порнографические открытки: «И думать о деве с невинными глазами, / Что сидит нагая в купальне».