Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции
По приезде Дыбенко в Осло Коллонтай записала в дневнике: "Первое время на душе было светло, хотя… оттеночек чего-то недосказанного чувствовался. И рада, и будто "любят", а что-то в душе на дне грызет… Иду из полпредства и думаю: "Ну, чего же тебе еще надо, неудовлетворенная, мечущаяся душа? Павел здесь, все ясно, отношения — без боли, нежные. Чего же не хватает?"
А мне тоскливо… Как бывало только летом в Одессе, когда я, слепая, незнающая, что-то чувствовала, улавливала, отбрасывала, сама стыдилась своих подозрений и страдала от клубка лжи, что нас всех окутывал. Вхожу в комнату, Павел пишет письмо… Увидела — ей!.. Сначала думала, что лечу в мировое пространство (что пропасть! Именно чувство, что теряешь связь с землей, нет опоры). Объяснялись, все, как полагается. Вспылила. Потом пришла в отчаяние. Потом была минута чисто женского удовлетворения — мести. Ага, все-таки любит! Ага, сейчас он со мною! Потом невероятная усталость и тупая до отчаяния тоска. Два дня ходила во хмелю тоски-боли. Потом приняла веронал, заперлась на ночь одна. Наутро встала будто новая, внутренне освобожденная. Поняла: надо "уступить", немедленно уступить ей, Павлиной красавице, место "жены". Если он любит еще частью сердца — останется душевная связь со мной. Но роль жены нет, довольно! Вся история-то из-за того, что все последние годы щеголяла в роли жены. Мне душно в этом наряде, я сама не своя… Пожалуйста, Валентина Александровна, вы желаете стать женой Павла Ефимовича? Честь и место. Я отхожу. И с этого дня отношения наши с Павлом круто изменились. Я точно сбросила с себя чужую мне личину, я перестала "угождать". Павел увидел меня "новую", и в нем вспыхнул огонек — не любви, а тяготенья-страсти. Мы пережили угар, какого еще не было. Горечь, боль пережитого, неизбежность расставания подхлестывали страсть, придавая ей напряженность небывалую. Раньше фоном наших отношений с Павлом была моя забота о нем матерински-настороженная и его бережливая нежность ко мне как к чему-то "маленькому" и "хрупкому". Меньше всего я была для Павла женщиной. Сейчас это вдруг изменилось. Угар крутил нас со странной силой и мукой… А счастья, светлой, греющей радости не было ни часу… Одним решением, оба сразу мы решили, что пора расстаться.
Павел уехал спешно, точно оба боялись, что угар минует и тогда останется один серый, холодный и страшный, перегоревший пепел страсти… А у меня-то еще любовь жива… Злая волшебница еще держит меня в своих чарах…"
6 апреля 1923 года она записала в дневнике: "Я на этом сама настояла, так лучше, справедливее, и мне это легче, не могу совмещать работу с личными переживаниями. С уходящей почтой написала Сталину, что оповещаю партию, что прошу больше не смешивать имен Коллонтай и Дыбенко. Трехнедельное его пребывание здесь окончательно и бесповоротно убедило меня, что наши пути разошлись. Наш брак не был зарегистрирован, так что всякие формальности излишни. В конце письма я горячо поблагодарила Иосифа Виссарионовича за все, что он сделал для меня, чтобы вывести меня из личного тупика жизни, и за всегда чуткое отношение к товарищам.
"Красивой девушке" — жене Дыбенко — я также написала теплое и хорошее письмо, желая им обоим счастья, и в душе я действительно чувствую облегчение. Надо всегда ставить точку на личные неприятности, тогда открывается незасоренный путь для дальнейшей работы и творчества".
Александра Михайловна написала о разрыве многим, не только самым близким подругам. Она занесла в дневник: "Я известила "друзей" в Москве, что рада за счастье Павла Ефимовича и что у него "прелестная молодая жена". Этим я хочу пресечь невыносимое положение "жены", от которой тщательно скрывают всему свету известную связь мужа".
А подругам признавалась: "Теперь мучает еще одно. Кто она? По типу, облику. Скажете, не все ли равно? Нет, Павел — в значительной мере мое творение. Он растет, и в этом что-то мне дорогое. А вдруг она потянет его вниз, в болото обывательщины? Слухи-сплетни говорят, что она из типа "совбарышень-содержаночек". Она заказала Павлу список подарков из-за границы… Н-да… Типично… Павел о ней говорит, как о "замечательной красавице", дочери "польского аристократа" (гм… гм). Кое-чему она научила Павла. Танцевать, носить шелковое белье — на ночь. Но есть и положительное. Павел бросил пить, кроме пива — и то за едой… И все-таки у меня щемит, что Павел нашел именно ее… Боль матери… Представьте, здесь никто не догадывается о том, что со мной. Я работаю вовсю. И после "Эроса" с его муками и изломами сразу деловито перехожу к закупке стольких-то бочек сельди, к шкурам тюленей, к продаже зерна, к бесконечному вопросу о Шпицбергене".
Щепкиной-Куперник она писала: "Надо имен" дух себе самой признаться: в нашем возрасте влюбленности в нас быть не может. Есть многое другое, что привязывает мужчин к нам: вспышка-тяготение, удобство (мы умеем создавать комфорт и удобство), польщенное самолюбие и т. д. Но все же это не любовь, не та любовь, какую мы получали, когда были в юном возрасте. Что сделать, чтобы от того не страдать? Мой совет: отмежеваться. Я — одно, он — другое. Л любимого брать как приемлешь приятную, необязательную встречу с интересным, приятным человеком… Брать встречи, как читаешь с наслаждением час-другой интересную книгу. Закрыл книгу, положил на стол — и до следующей свободной минуты. Если вздумаешь на отношениях к "ним" в наши годы строить жизнь, получится одно горе, одни унижения, уколы, муки… Надо научиться быть одной, внутренне одной. Ни на кого не рассчитывать! Скажешь: холодно? Да. И немножко горько. Но зато меньше мук. Зато как подхватываешь неожиданную радость, брошенную "им"! И внутренне удивляешься: "Да ну! Неужели он еще так любит?"…
Я купаюсь в бассейне одиночества. Только из недр собственной, а не чужой, даже любящей души можно получить накопление новых сил для труда и борьбы на моем новом пути. А путь этот новый и немного жуткий своей неясностью".
Теперь у Александры начался роман с Марселем Боди, который считал Дыбенко "неотесанным грубияном" и который был моложе ее на 21 год. Сохранились воспоминания о Боди жившего в Париже русского эмигранта Кирилла Дмитриевича Померанцева: "Он был женат на Евгении Павловне Орановской, которая долго была секретаршей Чичерина, одно время — стенографисткой Ленина.
Это был настоящий самородок, в смысле несоответствия той среде, из которой он вышел. Сын простого ремесленника, он начал свою "карьеру" типографским рабочим в Лиможе, но с 16 лет "влюбился" в Толстого и начал изучать русский язык. Потом стал активным пацифистом и вступил в социалистическую партию Жореса. В марте 17-го он уже в Петрограде, а в октябре — в Москве, где с Паскалем основал "Французскую коммунистическую группу". В эти годы Боди знакомится с Лениным, Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым и другими "красными звездами" того времени. В какой-то момент он стал даже советским гражданином. Когда А. Коллонтай была назначена советским послом в Норвегии, Боди очень быстро стал ее ближайшим сотрудником и советником…
Я не знаю, как иначе представить столь оригинальное "человеческое явление", каким был влюбленный в Россию, в Толстого и в русский народ этот "лимузинец" (уроженец Лиможа). Во Францию он вернулся не без труда в марте 27-го года. С конца 25-го он почувствовал, что "пахнет жареным", — его начали подозревать в "уклонах", а затем он окончательно стал persona non grata. Ему пришлось чуть ли не пешком пройти часть Украины, укрываясь в незнакомых хатах, где его в любой момент могли выдать. Вернулся Боди начисто излеченным от советизма, а вскоре вышел и из французской компартии. Остались лишь нежные воспоминания об Александре Михайловне Коллонтай, портреты которой украшали стены его квартиры в Шату…
Познакомившись, мы очень быстро сошлись. Он был человеком без комплексов, любил рассказывать о своем советском "опыте", причем рассказывал красочно, потрясая кулаками, как будто был на митинге. А говорить он умел, как настоящий оратор. Иногда мы даже боялись — входя в раж, он так краснел и волновался, что его мог хватить удар.
— Я их знаю, этих ко-ко! Сколько раз я им подписываль чеки! Сколько раз посылаль доллары в дипломатической вализ!
Он любил природу, зверей, птиц. В садике, окружавшем cm дом, он завел кролика, и нужно было видеть, с какой заботой и любовью он за ним ухаживал и как горевал, когда кролика кто-то украл…
Как Рафальские, так и Боди любили природу и мы не раз на моем автомобиле ездили за Париж собирать грибы, ездили на целый день с пикником на какой-нибудь уютной полянке или под деревом, прячась от разгулявшегося солнца. Грибы он собирал честно, хорошо в них разбирался и часто пел при этом русские песни. И тогда его старческий голос звучал молодецки, приводя в восторг и Рафальских, и меня.
Ко всему этому прибавлялись его недюжинные кулинарные способности и радушное гостеприимство…
Я задумал организовать у него (в моей квартирке места бы не хватило) "пикантную" встречу: три "большевика" — Боди, Суварин, Паскаль — чета Рафальских, мой сотрудник и друг Рыбаков (который раньше их и не знал) и я. Боди пригласил еще Паниных. Все мы были антикоммунисты, но каждый по-своему…
