Грэм Робб - Жизнь Гюго
Глава 6. Карлик-демон (1821–1824)
После того как Адели запретили видеться с Виктором, она находила утешение в домашних делах. Но всякий раз, когда она отправлялась на урок рисования, неподалеку пряталась фигура, которая иногда пыталась привлечь ее внимание. Когда она ложилась спать, та же фигура стояла на углу улицы, под окном; однажды она разбудила кошку{226}; а когда Адель с матерью ходила на исповедь в церковь Сен-Сюльпис, та же фигура пряталась за колоннами. Иногда она быстро шептала несколько слов, «как ангел, который беседует с дьяволом»{227}. Несколько месяцев спустя Гюго с радостью узнал, что, когда она молилась Богу, божественный лик загораживало его лицо: «Бывают случаи, когда я смею воображать, что стала для тебя всем»{228}. Таким был «вольтерьянец-роялист», который дразнил дочь праведных родителей, – возможно, Адель читала последний европейский бестселлер того времени, готический роман Льюиса «Монах».
Когда ангел выходил из церкви, дьявол царапал записки на длинных полосках бумаги. Поскольку мать запретила всякое общение с семьей Фуше и поскольку Эжен имел привычку рыться в столе Виктора, влюбленные переписывались шифром:
Dimanche 4 – à 12h 1/2 (récipt)s s sa m. d.l.b.{229}
Это означало, что Адель видели в воскресенье, 4 февраля 1821 г., в половине первого, об руку с матерью, в церкви Сен-Сюльпис, и она переглянулась с Виктором. Для человека, «в чьей голове теснится двадцать страниц, прежде чем его перо напишет одну строку»{230}, то была болезненно сжатая форма выражения. Иногда записки перемежались отрывками стихов или загадочными изречениями, которые удивили бы поклонников «ангела Виктора»: «Хотел бы я, чтобы был Бог, тогда я мог бы богохульствовать», «Ограбление старьевщика», «Рандеву у эшафота»{231}.
Месяц спустя плотину прорвало. Гюго нашел идеальное средство для тайных посланий – роман, действие которого происходит в Норвегии XVII века. Роман назывался «Ган Исландец» (Han d’Islande). Подразумевалось, что его до конца поймет только один человек – не раздосадованный Стендаль, которому пришлось писать отзыв на первое издание (февраль 1823 года) в английской прессе: «Самый необычайный и чрезвычайно ужасный плод больного воображения, какой когда-либо леденил кровь и вызывал бледность у любителей любовных романов»{232}, – каламбурил он. Для Гюго «Ган Исландец» стал выпускным клапаном, результатом приложения «необходимости, чтобы дать выход определенным мыслям, которые подавляли меня и которые не способен вместить французский стих». «Ган Исландец», как он признавался Адели, – это roman à clé{233}, «роман с ключом», в котором за условными персонажами угадывались реальные лица. Такой роман может считаться своего рода словесным эквивалентом тайному визиту в ее спальню. Героиня, Этель Шумахер, – это Адель Фуше, а герой, Орденер Гюльденлев, барон де Торвик (зашифрованный «Виктор»), – «не я, какой я есть, но я, каким мне хотелось бы стать».
Как и следовало ожидать, роман в центре повествования был бурным. Отца Этель обвинили в измене, и вице-король Норвегии посадил его в тюрьму. Сын вице-короля Орденер влюбляется в Этель и решает доказать, что ее отец невиновен. Идеализированный Гюго обладает изяществом и цветом лица молодой девушки; серьезный и самоуверенный, он смеется над суевериями, но не вовсе нечувствителен к сверхъестественной ауре дикой природы. Этель, несмотря на частые уверения в собственной заурядности, – возвышенная романтическая фигура в черном крепе и белом газе, меланхоличная, чувственная и аппетитная: «Ее глаза и длинные волосы были черными (очень редкий вид красоты на Севере). Лицо ее, поднятое к небу, казалось, горит исступленным восторгом, а не охвачено раздумьями. Она казалась девственницей с берегов Кипра или полей Тиволи, одетая в причудливые вуали одного из персонажей Оссиана и простертая перед деревянным крестом и каменным алтарем Иисуса Христа»{234}.
Живая антология, прочно привязанная к Франции 20-х годов XIX века. В «Гане Исландце» сочетаются античность, кельты и христиане. Фон, на котором развиваются события, можно назвать скандинавским Средиземноморьем. В вымышленном Париже, полном темниц и фьордов, Торвик Гюго наконец обретает свой путь: «„Моя обожаемая Этель… скажи, ты любишь меня?“ Он устремил свой пылающий взгляд на ее заплаканное лицо. Ответа девушки не было слышно, ибо Орденер, в порыве страсти, сорвал его с ее губ».
Танец исступленного героя вокруг зрелой девственницы был довольно распространенным приемом, а персонажи скопированы из дешевых романов, которые Гюго жадно поглощал в «кабинете для чтения»; и все же «Ган Исландец», после своего выхода в свет в 1823 году, стал ударом молота в стену, отделявшую французскую литературу от европейского романтизма. Дело в том, что подсознание Гюго добавило к заурядной истории несколько сотен страниц.
Роман весьма многообещающе начинается в морге в Тронхейме. Там найдены разорванные на куски трупы – похоже, что их терзал зверь с длинными когтями. Тем временем где-то на севере, среди ледяных торосов, рыщет странный рыжеволосый карлик, сын ведьмы и последнего потомка Ингульфа Разрушителя. Брошенный в Исландии, ужасный младенец Ган был взят на воспитание праведным епископом (предшественником епископа Мириэля из «Отверженных»). Невосприимчивый к христианскому милосердию, Ган поджигает дворец епископа и, освещенный языками пламени, уплывает на стволе дерева. Явившись в Норвегию, Ган поджигает Тронхеймский собор, воздушные контрфорсы которого после пожара напоминают скелет мамонта. Он вырезает целые полки, наводит ужас на деревни, гасит маяки дыханием, носит каменный топор и ездит на белом медведе, которого называет «Друг». Кроме того, Ган Исландец помогает свести воедино сюжетные нити: он крадет гроб, в котором спрятано доказательство невиновности отца.
Ган Исландец – первый из целой вереницы злобных рыжеволосых карликов Гюго, прототип Квазимодо. Виктор был ниже ростом, чем его старшие братья; возможно, поэтому карлики привлекали его особое внимание{235}. Но то, что позже любовница ласкательно называла его «Пальчиком» (Le Petit Poucet), не предполагает какой-то необычной чувствительности. Несомненно, его тревожили изменения в собственном организме: никто не проходит период созревания, не боясь, что из него получится чудовище. Виктор, дитя вечно воюющих родителей, вполне вероятно, считал себя уродом. Когда Гюго узнал, что Генрих Гейне прозвал его горбуном, он впал в ярость, взобрался на вершину скалы на Гернси, сорвал с себя всю одежду и спросил своего издателя: «Я горбун?» Издатель великодушно заключил, что, «если бы Небеса не наделили его никаким другим даром, он мог бы зарабатывать себе на жизнь натурщиком»{236}.
Искать в творчестве Гюго наглядное отражение его физических данных – значит преуменьшать плод его воображения. Реальная сила литературного карлика заключается в его способности вытягивать зло из других. Это не трогательно милое чудовище из «Красавицы и Чудовища», а извращенная фигура Христа, воплощение грехов других людей. Ну а напоминание о том, что у уродов тоже есть душа, предполагает метафизическое совпадение реальности и морали, о которых идет речь. В Гане есть какая-то ницшеанская, аполитичная чистота, которая возносит его над остальными персонажами. Им движет беспримесный человеконенавистнический инстинкт без каких-либо мелких человеческих мотивов. Он с равным наслаждением убивает и калечит солдат-роялистов и мятежных шахтеров. Брызги мозга и пульсирующая плоть, которую он оборачивает вокруг своего тела, как плащ, скрывают на удивление изящный вид Зла. Герой романа не побеждает Гана. Ган убивает себя сам, и до последней битвы дело так и не доходит. Написанный Гюго «роман с ключом» открывал двери, которые вели к другим дверям. В конце концов, вся его сложная натура не вмещалась в изящного Орденера. Не случайно почти половина пестрого списка персонажей помечена «тотемными» буквами из фамилии Гюго: Гормон, Гюльденлев, Гульдон, Гут, Оглипиглап, Оруги, Спиагудри{237}.
Если не считать ссылки на какие-то записные книжки, полные «оригинальности и игры воображения»{238} (слово originalité имеет и значение «странности, чудачества»), мнения Адели о «Гане Исландце» не сохранилось, но, скорее всего, оно было таким же, как ее позднейший отзыв еще на один двусмысленный подарок. В загородном доме Фуше в деревне Жантийи, на южной окраине Парижа{239}, Виктор вручил ей толстый конверт, в котором оказалась живая летучая мышь и устрашающее стихотворение об этой «черной и покрытой шерстью» «сестре похоронной совы», «которая тщетно рыщет в ночи». Неясный, но важный момент в истории французской литературы: первое появление стихов нового типа, не желавших мирно сидеть на странице, как повелел им долг.
