Александр Куланов - Обнаженная Япония. Сексуальные традиции Страны солнечного корня
В монастырях у бонз живет много детей знатных вельмож, которых они учат читать и писать, и с ними же они совершают свои злодеяния. Среди них есть такие, которые ведут себя как монахи, одеваются в темные одежды и ходят с бритыми головами, похоже, что каждые три-четыре дня они бреют всю голову, как бороду»[53].
И если до поры до времени гомосексуальные отношения и между монахами, и между воинами не осуждались, но и не особо афишировались, то в XVII—XVIII веках, когда создавались различные письменные «кодексы чести» и воинские «уставы», самурайские морализаторы расставили все точки над «i». Гомосексуализм между воинами был возведен в ранг если не добродетели, то, по крайней мере, вполне достойного занятия для мужчины — цитаты из популярных «кодексов бусидо» достаточно свидетельствуют об этом[54].
Приведем некоторые из них полностью, чтобы читатель сам мог разобраться в том, как относились к этому делу такие выдающиеся идеологи самурайства, как уже знакомый нам автор «Хагакурэ», бывший самурай Ямамото Цунэтомо, написавший книгу в бытность свою буддийским монахом:
«Если человек начинает заниматься мужеложством в молодости, он может опозорить себя на всю жизнь. Опасно не понимать этого. Поскольку в наши дни никто не наставляет молодежь в этих делах, я здесь скажу кое-что от себя.
Следует понять, что женщина должна быть верна своему мужу. Но в этой жизни нам дано любить только одного человека. Если это не так, наши отношения ничем не лучше содомии или проституции. Это позор для воина. Ихара Сай-каку написал известные строки: “Подросток без старшего любовника — все равно что женщина без мужа”.
Молодой человек должен проверять старшего в течение по крайней мере пяти лет. Если за это время он ни разу не усомнился в его хороших намерениях, тогда он может ответить ему взаимностью. С непостоянным человеком невозможно установить хорошие отношения, потому что он скоро изменит своему любовнику.
Если такие люди посвящают друг другу свои жизни, они пользуются взаимным доверием. Но если один человек непостоянен, другой должен заявить, что не может продолжать отношения с ним, и после этого решительно порвать с ним. Если первый спросит почему, второй должен ответить, что не скажет ему ни за что на свете. Если тот не унимается, нужно рассердиться; если он настаивает, нужно зарубить его на месте.
Кроме того, старший должен точно так же проверять подлинные намерения младшего. Если младший остается верным в течение пяти или шести лет, можно считать, что он оправдывает доверие.
Главное — не изменять своим принципам и быть безупречным на Пути Самурая».
Древняя наставляющая литература непременно обращалась к простым историям, несложным притчам для иллюстрации предлагаемых канонов поведения. Следует этому правилу и Ямамото:
«Мужеложство в нашей провинции ввел Хосино Рётэцу, и, хотя у него было много учеников, он наставлял каждого из них индивидуально. Эдаёси Сабуродзаэмон был человеком, который понял смысл мужеложства. Однажды, когда Сабуродзаэмон сопровождал своего учителя в Эдо, Рётэцу спросил его:
— Как ты понимаешь мужеложство?
— Это нечто одновременно приятное и неприятное, — ответил Сабуродзаэмон.
Рётэцу был доволен его ответом и сказал:
— Ты можешь сказать это, потому что иногда тебе приходилось сильно страдать.
Через несколько лет кто-то попросил Сабуродзаэмона объяснить ему смысл этих слов. Тот ответил: “Отдавать свою жизнь во имя другого человека — вот основной принцип мужеложства. Если он не соблюдается, это позорное занятие. Если же он соблюдается, у тебя не осталось того, чем бы ты не мог пожертвовать во имя своего господина. Поэтому говорят, что мужеложство — это нечто одновременно приятное и неприятное”»[55].
В самом начале своих рассуждений об однополой любви Ямамото сразу сослался на создателя жанра любовных повестей «Косёку-моно» Ихара Сайкаку. Среди его сочинений есть «Повесть о Гэнгобэе, много любившем» — откровенная и мудрая история гомосексуалиста из самурайского рода, которая начинается с порицания дурной наклонности героя: «Гэнгобэй предавался только любви к юношам, любви же к слабым длинноволосым существам не испробовал ни разу. А ведь шла ему уже двадцать шестая весна!»[56] При этом в описании влечений Гэнгобэя автор умышленно или нет, но использует те же самые классические слова и выражения, что приличествуют обычно рассказу о возвышенной любви мужчины и женщины: «С самого начала любовь их была такова, что друг для друга они не пожалели бы отдать и жизнь»[57], но все же оговаривается, что страсть Гэнгобэя к мальчику Хатидзюро «ненормальна». Ненормальна тем более, что вскоре следует «завязка», характерная скорее для традиционной японской «развязки», — Хатидзюро умирает прямо на любовном ложе. Гэнгобэй, разбитый горечью утраты, совершает логичный шаг — становится буддийским монахом. После трех лет молитв во искупление греха следует случайная встреча с пятнадцатилетним подростком, «красотой своей превосходящим Хатидзюро» и приглашающим монаха к себе на ночлег после того, как этот монах — Гэнгобэй — рассказал о причинах своего пострига. Результат предсказуем: «Утех этой ночи хватило бы на тысячу ночей!» В лучших традициях буддийской притчи Гэнгобэй понимает, что порочен (это понятие хоть как-то заменяло японцам христианскую концепцию греха), сразу после того, как вскоре его новый возлюбленный тоже отправляется в лучший из миров. Ихара замечает, что Гэнгобэй, преисполненный скорби по двум своим покойным возлюбленным юношам, достоин похвалы, поскольку даже убивший «троих или пятерых жен» мужчина не может считаться преступником, а пассивные гомосексуалисты приравниваются в таком случае к женщинам. Столкнуть же монаха с верного пути может только... настоящая женщина — влюбленная в него девушка, которой Гэнгобэй не уделяет никакого внимания — пока она не переодевается в мужское платье и не объясняется в любви монаху:
«— Да, я отшельник, но ведь любовь — это тот путь, с которого трудно сойти!
И он сразу же начал любовную игру с О-Ман. Не знал же он, что перед ним — женщина. Пожалуй, сам Будда должен простить это ему»[58].
Конечно, со временем все выясняется. Ихара устами своего героя делает иронический, а для западного читателя шокирующий вывод: «“А какая, в сущности, разница между любовью к юношам и любовью к женщинам?” Вот как уже перемешалось все в его легкомысленном сердце!»
Традиция голубой любви к подросткам-вакасю жива и в современной Японии, хотя среди ее певцов уже нет величин, равных Ихара Сайкаку или Ямамото Цунэтомо. Последний герой голубой луны — писатель, киноактер, философ и ультраправый националист Мисима Юкио (родом, кстати, из тех же мест, что и ихаровский Гэнгобэй) умер в 1970 году — от удара мечом своего возлюбленного. Мисима совершил сэппуку (харакири) после неудачной попытки правого мятежа, а молодой человек, находившийся рядом с ним, выполнял роль секунданта и должен был снести голову старшему товарищу, как только тот пронзит себе живот. Мисима Юкио оказался последним романтиком японского гомосексуализма, воспевшим его на страницах своих романов. У великого трагика Японии и преданного почитателя Ямамото Цунэтомо и маркиза де Сада хватило смелости шокировать весь мир, а главное — внешне уже вполне буржуазно-пристойную Японию середины XX века откровенными признаниями в своих гомомазохистских пристрастиях. И, о чудо, не только Япония, но и весь мир простили ему все — за гениальность:
«Мне было двенадцать лет, и я вот уже целый год страдал, — как страдает ребенок, которому досталась удивительная и непонятная игрушка. Игрушка эта иногда вдруг набухала и всем своим видом намекала, что, если научиться с ней обращаться, возможны какие-то очень интересные игры. Но инструкции к ней не было, и всякий раз, когда игрушка выказывала желание вовлечь меня в свои забавы, я терялся. Иногда от унижения и нетерпения мне хотелось ее разломать. Но в конце концов я уступал этой своенравной мучительнице, в чьем облике таилась какая-то сладкая тайна, и просто пассивно наблюдал — что будет дальше. Со временем я стал прислушиваться к игрушке более спокойно, желая понять, куда она меня зовет. И тогда я обнаружил, что у нее есть свои определенные склонности, свое внутреннее устройство. Склонности эти постепенно выстраивались в единую цепочку; детские фантазии; загорелые тела юношей на пляже; пловец, которого я видел в бассейне; смуглый жених одной из моих кузин; мужественные герои приключенческих романов. Прежде я заблуждался, полагая, что мое влечение к подобным вещам имеет чисто поэтическую природу.
Кроме того, моя игрушка поднимала голову каждый раз, когда я представлял себе смерть, кровь и мускулистое тело. У паренька, прислуживавшего в нашем доме, я тайком брал иллюстрированные журналы, на красочных обложках которых были изображены кровавые поединки, молодые самураи, делающие харакири, и солдаты, падающие на бегу, прижав ладони к окровавленной груди. Встречались в журналах и фотографии молодых борцов сумо — неименитых и еще не успевших заплыть жиром... При виде подобных картинок игрушка немедленно оживлялась, проявляя все признаки любопытства. Возможно, точнее было бы назвать это не “любопытством”, а “любовью” или, скажем, “требовательностью”.
