Грэм Робб - Жизнь Гюго
Читая такие речи, можно поверить, что сам Гюго думал, будто его жизнь проста, будто все идет по его плану.
Осложнения – и даже та смутная, первобытная сила, которую называют Злом, – набрасывались в определенных местах и в определенное время дня. После того как Жюльетта обнаружила его тайный дневник, Гюго вынужден был принимать дополнительные меры предосторожности, то есть улучшить свой стиль шифрования. «Олокин 83» значило «улица Николо, 38» наоборот, lenta vinea («гибкая лоза») – Ланвен, а «Аристот» с неодобрительной пометкой означали «менструацию»[61]: очевидно, заботиться об остальных мерах предосторожности предоставлялось женщине. Некоторые фразы на испанском остаются непонятными до сих пор, даже в переводе: A los dos lugares y yo también («В обоих местах, и я тоже»){1392}.
Гюго играл со словами так же, как он играл с едой: смешивал языки, переносил значение одного слова на другое или путал следы. Словесный эквивалент секса.
18 апреля 1878 года Жюльетта в своем ежедневном письме привела афоризм, который, в виде исключения, не был цитатой из творчества Виктора Гюго: «Мужчины всегда неверны – в прошлом, в настоящем, в мыслях, на словах и в поступках»{1393}. Она ощущала боль, старалась закрывать глаза на предательство, но вместе с тем начала беспокоиться, что чувство неуязвимости погубит Гюго. Преимущества регулярных упражнений перевешивались ущербом для здоровья. В июне 1875 года ему на два часа отказала память. В дневнике отражен внезапный приступ целомудрия, который продолжался несколько дней. Но он по-прежнему ездил по Парижу на империале омнибуса и посещал театры, в которых ставили его пьесы. Там он знакомился с новым поколением актрис – особенно с самой желанной актрисой Европы Сарой Бернар. Ее предупреждали, чтобы на репетициях она не изображала дурочку, слушая речи Гюго и его ворчливые стихи.
«Его нельзя было назвать в полном смысле образцом изящества, – вспоминала она, – но в его жестах и манере говорить угадывалось благородство». Истинный пэр Франции! В 1875 году она призналась своему врачу: «настоящим поводом» того, что она отложила свою поездку в Англию, был «страх, что у нее возникнут проблемы из-за Виктора Гюго». Запись в дневнике Гюго, после визита Сары Бернар, более красноречива: No será el chico heco (видимо, «Ребенка не будет»){1394}.
Секс теперь присутствовал повсюду в жизни и творчестве Гюго. Леса были «оргиями», Природа – «альковом», а луна – «раненой грудью» богини Венеры{1395}. Таким бывает буйное воображение нормального, здорового подростка. Но секс не обязательно был попыткой цепляться за жизнь; он все больше ассоциировался с обратным: с концом.
«Чем темнее ночь, тем ярче звезды», – бодро замечал Гюго о преимуществах идеи-фикс{1396}. Возможно, ему приходил в голову вполне логичный конец: смерть от сексуального переутомления. То было бы окончательное осеменение перед смертью растения. Такая смерть стояла бы на втором месте после смерти в бою.
Необычайный приступ активности начался неожиданно, 21 июня 1878 года. В тот день Гюго написал еще одно стихотворение, в котором жизнь хватает умирающего, словно Джек-потрошитель наоборот. В тот же день на литературном конгрессе он заявил, что нравственный долг писателя – пустить потомков на грязную кухню, где рождаются его творения, а долг наследников – не выпускать ни единой строчки. То была длинная речь, которая, по подсчетам Гюго, равнялась троекратному занятию любовью.
Последующие дни стали беспрецедентным пиром секса с Бланш: 22, 23, 25, 26 и 27 июня. 25 июня он произнес еще одну длинную речь. 26-го написал еще одно стихотворение, одно из лучших в посмертном сборнике «Все струны лиры» (Toute la Lyre):
Весна! Священный лес! Глубокое синее небо!Чувствуешь, как в тело проникает дыхание живого воздухаИ вдали открывается белое окно{1397}.
Вечером 27 июня, плотно поев и живо обсудив относительные достоинства Руссо (который бросал своих незаконнорожденных детей) и Вольтера (который «защищал интересы человечества»), он вдруг запнулся. Речь его стала неразборчивой. Вызвали трех врачей. Гюго перенес слабый удар, последствия которого оказались серьезнее, чем думали вначале. Похоже, удар затронул ту часть его мозга, которая отвечала за стихосложение.
Тот день мог стать прекрасным, энергичным концом Виктора Гюго – того, какого он знал. Но судьба, наполовину природная, наполовину созданная его руками, припасла для него кое-что получше.
Глава 23. «Любить – значит действовать» (1878–1885)
Хотя от него скрывали правду, его организм все выдал. Ему казалось, будто в него ударила молния; он высох, как старое дерево. Внутри росло ужасающее чувство пустоты. Слухи о том, что Гюго утешался с Бланш на следующее утро после удара, – откровенная ложь{1398}. Его «лира» бездействовала. Поэт Банвиль встретил Гюго в конце 1878 года и услышал печальный рассказ о невосполнимом ущербе: «Он хотел принести жертву Венере, но оказалось, что он на это не способен. Слабость, которую этот гранитный человек никогда раньше не испытывал, погрузила его в глубокую печаль. В своем пенисе он углядел признаки неминуемой смерти»{1399}.
Незадолго до того Гюго подсчитал, что человек способен жить двести лет{1400} – именно столько времени, чтобы все записать на бумагу. Теперь же у него едва оставалось время, чтобы изложить на бумаге распоряжения для душеприказчиков. Потеряны будут невероятные сокровища. Полное собрание его сочинений останется простым отрывком, капителями погребенного храма.
Ученики, врачи и Жюльетта дружно уговаривали его ехать на Гернси. Жюльетта велела снести с чердака сундуки. Даже малышке Жанне велели упросить дедушку. Неожиданно для самого себя Гюго очутился в поезде, который вез его в Гранвиль. Ему было неудобно; он ворчал. 5 июля 1878 года его, как старый сундук, доставили в «Отвиль-Хаус».
«Рай» обернулся адом. В интересах его «здоровья и славы» Жюльетта убеждала его «покончить с гнусным и ужасным прошлым». Гюго испытал чувство знакомое всем старикам: его лишали пагубной привычки, когда она стала для него больше всего нужна. Он стал раздражительным и мрачным. Пошатываясь, он шел к экипажу, который ежедневно возил его кататься по острову. Каждые несколько минут кучеру приказывали останавливаться – не для того, чтобы Гюго, как раньше, мог записать пришедшую в голову мысль, а для того, чтобы помочиться в кустах. Единственным метафорическим «удобрением борозд» стал крошечный обрывок стихотворения с необычно слабыми рифмами: «Пусть голос будет услышан / Шепчущий в море, шепчущий в лесу: / Будь моей любимой навеки!»{1401}
В семье произошел дворцовый переворот, и образовались соперничающие фракции. Судя по всему, верх одержала Жюльетта; она поспешила упрочить свое положение. Она сравнивала свою любовь со старой крепостью: стоя на крепостном валу, она освобождала горизонт от злобных созданий, «которые приписывают себе честь (что за честь!) возбуждать твои чувства с ущербом для твоего здоровья». Она защищала старого короля от «катапульт» Купидона. Великий литературный роман давно уже вступил в эпоху реализма. 17 июля 1878 года она написала племяннику в Париж:
«Постарайся разыскать эту особу [Бланш. – Г. Р.], которая погубила мое счастье, что несущественно. Гораздо важнее то, что она – увы! – губит величайшего гения в мире!
Воспользуйся помощью мадам Ноэль [экономка в доме на улице Клиши. – Г. Р.], которая, по-моему, крайне благоразумна и преданна, или справься в полиции. В префектуре есть люди, которые предлагают подобные услуги – конечно, за щедрое вознаграждение…
…я вышлю тебе список фраз на испанском, которые записываются на протяжении двух лет в записные книжки, с датами и подробностями. Пожалуйста, отдай их в перевод человеку, который знает испанский достаточно хорошо, чтобы понять сокращения и, возможно, содержащиеся в них грамматические ошибки.
Я только что поняла, что забыла дать тебе приметы той особы: возраст – от 26 до 28 лет, низкорослая, очень смуглая кожа, очень густые и кудрявые волосы, которые невозможно расчесать; расходящееся косоглазие – результат старой болезни глаз; умная, полуобразованная, очень хитрая и очень порочная; она похожа на второразрядную гризетку. По приметам хороший агент без труда выяснит ее местопребывание и ее настоящие привычки, не компрометируя человека, которым я продолжаю восхищаться и которого – увы! – продолжаю любить»{1402}.
Это великолепное письмо позволяет считать Жюльетту Друэ одним из первых биографов-исследователей, доброжелательным инспектором Жавером по отношению к Жану Вальжану – Гюго. Ее письмо лишний раз напоминает гюгофилам, которые пытаются скрыть его слабости, что любовь и желание знать правду не всегда бывают несовместимыми.
