Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
— И прибавил в весе? — переспрашивает, словно не верит ушам.
— И прибавил.
Он смотрит сквозь меня и напряженно думает. А думать есть над чем. Даже я знаю, что по всем канонам медицины я уже должен сыграть в ящик, а мне — хоть бы что!
— Ариан Павлович, я решил провести этот эксперимент, пока рядом врачи. В случае чего вы бы спасли. А я бы смотрел, что вы со мной делаете — учился бы, как поступать, если будет недостаточность. А может, и врач не будет знать, что делать. — И я рассказал про своего участкового врача, которая отговаривала меня от удаления второго надпочечника.
— Это ты правильно сделал, что перестал принимать… и правильно понимаешь, что тебе самому нужно знать свою, болезнь, чтобы мог, если понадобится, и врачу подсказать. По самочувствию будешь назначать себе дозу. Но непонятно, почему ты можешь обходиться без преднизолона! Так не может быть… Так не должно быть!.. Где-то оставил кусочек надпочечника? Так я хорошо помню, что все вырезал. Неужели в организме где-то есть ткани, частично выполняющие функцию надпочечников?.. И где ты такой уродился?
— А что мне теперь делать: принимать таблетки или нет?
Ариан Павлович морщит лоб, на минуту задумывается.
— Попробуй не принимать, посмотрим, что дальше будет.
— А сколько времени не принимать?
— Сколько вытерпишь!
— Бог терпел и нам велел. — У меня вырывается невольный вздох. Я так ждал, что у меня будет недостаточность! Это был бы верный признак, что похудею. Ариан Павлович замечает мой вздох, хлопает по плечу:
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— А может, терпи, душа, в рай попадешь? — делаю намек.
— Это будет свинство с твоей стороны.
Веточка тополя на тумбочке распустила листочки, по три-четыре на месте каждой почки, и дала большие корни.
— А я тогда загадала, — говорит тетя Клава. — Если пустит листочки — значит, выживете, Макар Иванович. А на ней, смотрите, какие листья!
На улице уже апрель. Иду в холл почитать. Солнце через стекло начинает припекать.
Отрываюсь от книги, смотрю в окно. Снег почти весь растаял, только кое-где в тени еще лежит — заледенелый, покрытый грязью. Дворники скалывают его. А рядом, наперекор ночным морозам, уже зеленеют стрелочки травинок.
Думать о том, что будет, когда приеду домой, не хочется. От Дины — ни одного письма. Я тоже не пишу; не написал даже, что сделали операцию и иду на поправку. Вряд ли ее это обрадует.
Ко мне подходит солидная женщина, на голове — копна черных волос.
— Вы Макар Иванович? — спрашивает она.
— Я, — отвечаю удивленно: она почему-то очень покраснела.
— Вы извинице меня, — еще больше смущаясь, говорит она с заметным белорусским акцентом, — можно вас кой-чё спрасиць. Мне посоветовала Алла Израилевна.
Я и так догадываюсь, что это ее рук дело: анестезиолог уже не первый раз присылает ко мне больных для душеспасительных бесед.
Женщина садится в кресле напротив, натягивает полы халата, стараясь закрыть колени.
— Ня знаю, як вам сказаць, — продолжает она. — Мяне Ариан Павлович предлагает аперацию, а я ня знаю, соглашаться мне чи не. В палате гаво́ряць хто што. А одна меня сильно напужала. Я даже плакала. Ана таки страхи рассказуе. И таго врачи зарезали, и таго… Гаво́ряць, вам уже несколько раз делали аперацию. Вот што вы мне присаветуеце: соглашаться чи не?
— Знаете, я стараюсь никому не давать советов. И сам ничьих не слушаюсь. Бывает и так: мне посоветуют, а я сделаю наоборот — и хорошо получится! Да на всех и не угодишь. Один так посоветует, другой совсем наоборот. Так что если когда и ошибусь, так сам виноват.
— Та яно так, — соглашается она.
— Потому советовать ничего не буду. Но если хотите, расскажу и о тех, кого вылечили и кто погиб. Так ведь на войне без убитых не бывает.
— Та яно так, — снова соглашается она со вздохом.
— А вы потом сами думайте и решайте, как вам поступить. — И я рассказываю о себе, о Медынцеве, о Боровикове. Лицо женщины то хмурится, то улыбается, то становится счастливым, будто не Боровиков, а она сама собирается поступать в институт.
— Вот так здесь лечат.
— Спасибо вам большое, — простодушно улыбаясь, говорит она. — Вот пагаварила с вами, и ат души атлягло. А то уже собиралася цикаць атсюдова.
— Если уж давать совет, то — верьте врачам. И еще: никогда не слушайтесь больных, а то они вам насоветуют!
— А когда после аперации можно работаць? — задает она традиционный вопрос. Я рассказываю, что знаю.
Воистину, у кого что болит, тот про то и говорит. У мужчин обычно первый вопрос таков:
— А водку можно будет пить, если вырежут эти самые надпочечники?
Второй обязательный вопрос:
— А как потом насчет женского пола?
Можно ли вернуться к труду, и если можно, то когда — это третий традиционный вопрос. Есть мужчины, которые его не задают. И еще такая закономерность: если очень допытывается, можно ли будет пить водку, то насчет работы обычно спросить забывает.
А женщин в первую очередь заботит, смогут ли вернуться на производство, выполнять домашнюю работу. А о чем еще они спрашивают друг друга в тесном женском кругу, мне не ведомо.
Собеседница благодарит меня без конца, будто я миллион ей подарил.
— Теперь мне пусть хоць што гаво́ряць май саседки, я им ня паверу. Я теперь сама знаю, што им атвециць! Ну спасибочко ж вам большое. Правду гаворяць: слово раниць, слово лечиць. Як я переживала! А вот послушала вас и уже ня баюся, хоць завтра на аперацию. А то меня та старуха напужала досмерти. В женской палате просто сидець невозможно; с утра да вечера толька и разгавору, что пра балезни. Так хоць бы толька пра сваи, а то и пра чужия: у каго як галава балиць, кому як… Их паслухаешь — ня схочешь, так забалеешь, — никак не может выговориться словоохотливая собеседница.
Иду к Ариану Павловичу за последними наставлениями — меня выписывают.
— За тебя я спокоен, — говорит он. — Ты в обстановке разбираешься правильно.
— А что будем делать, если не похудею? — Я так и не принимаю гормоны, а вес не уменьшается.
— Должен похудеть. Теперь надо рассчитывать на время — время покажет. Я все вырезал, что можно было вырезать. На меня больше не надейся — теперь на бога уповай. Пиши, как будешь чувствовать. Можешь всегда рассчитывать на мою помощь, — говорит Ариан Павлович, улыбаясь. У него очень хорошее настроение.
— Ариан Павлович, большое-большое спасибо вам за все…
— Ладно, ладно, — отмахивается он от меня, как от назойливой мухи. Подает руку: — Ну, будь здоров.
За него говорят его глаза. Для меня хирург стал вторым отцом, и он это чувствует.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
Домой приезжаю вечером.
Отворив дверь и увидев, что это я, Дина молча поворачивается и уходит в комнату, садится на диван досматривать телепередачу.
Прохожу в спальню. Сергей лежит в кроватке в одних трусиках и маечке, скомкав одеяло к стенке; свернулся калачиком, положил ладошку под щеку и сладко посапывает, приоткрыв рот. Тихонько, чтобы не разбудить, погладил сына по голове — тот вытягивает ноги, откидывает руку, плямкает губами и снова затихает, блаженно посапывая. Постояв еще возле кроватки, выхожу из спальни. Сажусь в кресло, тоже смотрю телевизор.
— Я должна тебе сразу сказать, — раздается вдруг натянутый Динин голос, — что жить с тобой больше не буду. Хватит! — взвизгивает она. — Мне это осточертело!
Я не шелохнулся. Что ж, этого надо было ожидать, все к тому и шло… А в груди все равно пусто, холодно, гадко…
— Дело твое, — отвечаю, не поворачивая головы.
Посидев еще немного, Дина встает и выходит на кухню. Глухо стукает тарелка, звякает ложка.
— Ешь иди.
— Спасибо, я сыт.
Мы досматриваем телепередачу, тяготясь друг другом.
Утром Дина будит Сергея, ведет умываться. Увидев меня, он говорит удивленно:
— Мама, смотри: папа… Пап, а откуда ты взялся?
— Здравствуй, Сережа, — тихо говорю я.
Сергей подбегает ко мне, обнимает, прижимается.
— А дядя Олег меня на «Волге» катал! — делится он самым интересным, что приключилось с ним, пока отец был в Москве.
— Ладно, Сережа, идем умываться, а то в садик опаздываем. — Дина подходит, берет его на руки и уносит в ванную.
После умывания Дина одевает Сергея, и они уходят. А еще совсем недавно Сергей обходился без няньки.
Я лежу и думаю. Ариан Павлович сказал: «Должен похудеть». Сколько лет ждал я этих слов! Когда-то, чудак, рисовал в своем воображении: возвращаюсь домой с победой — Дина поражена, от радости и волнения не знает, что делать, счастливыми слезами туманятся ее глаза… Да, я хотел бы, чтобы кто-то заплакал от радости за меня…
