Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах
— А фигура как у спортсмена.
Воспитательница шепчет мне:
— Хороший у вас сын. Каждый день показывает ребятишкам новые упражнения. Делает мостик, стойку, ходит на руках, говорит, это папа его научил. Буду, говорит, сильным и закаленным, я, говорит, каждое утро делаю зарядку и обтираюсь мокрым полотенцем.
Утренник закончился. У всех ребят раскрасневшиеся лица, глазенки радостно блестят, колпаки посъезжали у кого на ухо, у кого на затылок, жабо помяты.
Домой идем не спеша. Небо затянуто тучами, но на улице очень светло, потому что все кругом покрыто свежим снегом. Он мягко хрустит под ногами. Сережа, все еще возбужденный, прижимает к груди кулек — подарок Снегурочки.
Поднимаемся по лестнице. Я часто останавливаюсь. Осталось две ступеньки. Но у меня больше нет сил. Сергей стоит рядом и молча смотрит на меня. А меня словно насквозь пронизывает стальная спица, из глаз помимо воли выжимается слеза… Плохо помню, как все же взобрался на лестничную площадку и навалился грудью на перила. Еще на одну ступеньку выше я бы не смог подняться.
5
Вечером прошу Дину вызвать «скорую помощь».
По звукам определяю, что происходит вокруг. Будто вижу, как Дина красит ресницы… пудрится… красит губы… Она и раньше не выходила из дому, пока не уложит каждый волосок прически, а в последнее время внешности уделяет еще больше внимания.
Застучали составляемые на место баночки, флакончики, футлярчики. Идет в коридор, надевает шапку… сокрушенно вздыхает: как ни наденет — все не так. Наконец неторопливым шагом направляется к двери. Щелкает замок, дверь отворяется, хлопает.
Проходит много времени, а Дина не возвращается. Может, никак не дозвонится?.. Мне уже невмоготу. Может, холодный компресс поможет? Встаю, отворяю дверь в коридор… а на тумбочке трюмо сидит Дина, в пальто, дремлет…
Она начинает оправдываться:
— Присела и задремала. Устала очень, — Дина уже привыкла лгать. Да и не видно было, чтобы она очень смутилась. Весь ее вид говорит: «Не пошла — и все. И ты ничего со мной не сделаешь».
«Зачем тогда нужна была эта комедия с хлопаньем дверью? Сказала бы: «Не пойду — и все», — подумал я, но не проронил ни слова, только посмотрел в глаза.
А я-то, глупец, готов был размозжить свой лоб о лоб электрички, если не прооперируют, чтобы развязать ей руки… Нет, не стоишь ты этого. Как приехал домой, от нее не то что теплого слова — просто человеческого взгляда не видел. А что будет, если слягу, что и встать не смогу?
Почему раньше так верил в нее? Оглядываюсь в прошлое и не вижу ничего такого в ее поступках, что могло бы служить основанием для подобной веры. Хотя, собственно, не было и ничего такого, что давало бы повод не верить. И лишь моя болезнь оказалась для нее той пробой, когда становится просто невозможно не проявить самую сущность свою. Недаром говорится, друзья познаются в беде!
И вдруг я понял! Я так верил в Дину потому, что очень хотел верить в нее. Я не мог не верить в друга. Все мы в какой-то мере судим о людях по себе.
Разве такой уж большой грех — поверить в друга? Выходит, большой, раз расплата такая жестокая. И чем больше верим, тем тяжелее похмелье. Но себе я не изменю. Пусть не раз еще ошибусь, но верил в друзей и буду верить.
Думал, Дина похожа на Аленушку. А оказалось, она ближе к Наде. Так та хоть честно призналась себе и другим, что она слабая женщина.
Видишь, Аленушка, какой «эдельвейс» я себе откопал. Черный, воронова крыла.
Вспомнил Аленушку — и сразу потеплело, посветлело на душе. Она всплывает в воображении то девчонкой, хохотушкой — старшей сестренкой Иришки; то матерью, мудрой женщиной, с которой жизнь обошлась очень неласково. Я не знаю, любил ли ее тогда и люблю ли сейчас. Знаю только, что без этих воспоминаний мне было бы худо. А стоит только подумать о ней — и приходит что-то нежное, чистое. Окружающее пространство наполняется новым содержанием, все видится в другом свете. Порою даже не уверен, все ли так было, как сейчас представляю себе, такою ли именно была она. То, о чем вспоминается, так дорого, что я готов усомниться, в самом ли деле существовала Аленушка, сидел ли я когда-нибудь рядом с нею, говорил ли, слышал ее голос?..
Чувствую, что произошел какой-то качественный сдвиг в моем отношении к Аленушке. Раньше при мысли о ней меня осеняло что-то радужное, легкое, мне хотелось благодарить ее. А сейчас к этому примешивается чувство утраты, сожаления, душу теснит от сознания, что былому никогда уже не повториться. Воспоминания доставляют и радость и боль. Прежде больше вспоминал веселые моменты в наших отношениях; сейчас — много размышляю о самой Аленушке, о том, какая была у нее жизнь. Сам познавший беду, я понял многое из того, что раньше проходило мимо моего внимания. Аленушка стала для меня ближе, понятней. Сейчас я не сомневаюсь, что это о муже было однажды сказано: «Я насмотрелась на эгоистов, на маменькиных деток, которые знают только себя…» И еще однажды сказала: «Ненавижу это слово «обещаю»! Из таких потом и вырастают… Сегодня ползает на коленях, обещает, клянется, а завтра — за старое…» А что — «старое»? Что вложила она тогда в это слово?
И когда говорила, что боится за дочь, боится, чтобы она не выросла черствой, эгоистичной, чтобы люди, которые будут рядом с нею, никогда не страдали от нее, — когда Аленка говорила это, тоже подразумевала мужа. Что-то очень плохое видела она от него.
А вернулась к нему… Наверно, ей плохо с ним. Как вот мне сейчас… То Аленкино письмо я помню почти дословно.
Я приехал к родителям и все ждал от Аленки вестей. Письмо пришло на четырнадцатый день.
«…Макар, гости у родителей до конца отпуска…» — прочитав эту строчку, я уже знал: что-то большое, светлое уходит от меня и не в моей власти помешать этому.
«В день твоего отъезда пришло письмо от мужа. О наших отношениях я ничего тебе не рассказывала. Это неинтересно. Он прислал много извинений, божился, что не может жить без меня, без ребенка, просил разрешения приехать, повидать Иришку.
Я не могла, не имела права запретить ему видеть ребенка. Он приехал. Говорил, что я должна подумать о будущем дочери и пр. Мужа я не люблю. Точнее, разлюбила. Но у ребенка должен быть отец. Дочь не забыла его. Без меня он совсем пропадет. Я росла без отца, не хочу, чтоб и моя дочь тоже… Когда провожала тебя, уже решила, что вернусь к нему.
А кроме того, я не забываю, что мне уже 22, а тебе — только 19. Ты сможешь потом найти себе девушку намного моложе меня.
Я люблю тебя. Почему-то уверена, что и ты будешь помнить меся всегда. И хорошо вспоминать. Для меня это будет утешением.
Не знаю, какою мерой можно измерить мою благодарность тебе. За все. Ты ни словом, ни жестом, ни взглядом ни разу не сделал мне больно. Ты уважал меня. Возможно, именно это для меня — самое в тебе дорогое. Ах, как благодарна я тебе за то, что не домогался меня! Ты, наверно, не представляешь, что такое жизнь незамужней женщины. Вечные приставания, липкие взгляды, бесконечные приглашения встретиться, вместе поужинать и т. д. Я презирала мужчин! И вот появился ты. Теперь я знаю, что среди вас есть настоящие. А это очень важно — знать, что есть».
«Я знаю Макара так, как, наверно, никто никогда не узнает его». — Это она подчеркнула.
«Я поняла тебя не только потому, что жизнь научила меня разбираться в людях. Ты был весь как на ладошке, у тебя душа нараспашку. Я ценю это в людях. Но тебе ох как трудно в жизни придется!.. И все равно я б не хотела когда-нибудь встретить тебя изменившимся…
В тот вечер, когда вы с Иришкой ходили меня встречать, шел снег, но для меня светило солнце! В тот вечер я снова стала сама собой. И потом я почти всегда была самой собой.
Не могу простить себе того, что сама отложила поход в горы, к эдельвейсам. Всем сердцем желаю тебе встретить ту, которая не раздумывая пойдет за тобой на любую гору, в огонь и в воду. Хочу верить, что ты найдешь свой эдельвейс. Вспомни тогда обо мне. Мое сердце услышит…»
А ведь та, что пошла бы за мной в огонь и в воду, — это ты, Аленушка, я в этом убеждаюсь все больше и больше. Один бы единственный разочек увидеть тебя!..
Мне вдруг подумалось: а не ошибаюсь ли я в Аленушке, как ошибался в Дине? Не принимаю ли желаемое за действительное? С Диной прожил годы и не смог узнать, что она за человек. А к Аленушке всего несколько раз приходил в увольнение. Разве так человека узнаешь?
И все-таки я знаю Аленушку! Если бы спросили, почему так уверен в ней, не смог бы объяснить. Просто чувствую, как чувствуют дети, добрый человек или злой. А спроси у ребенка, чем тот хорош, — он не сможет ответить…
А Сергея на следующий день Тома повела на елку во Дворец культуры, где она обучалась игре на фортепьяно. Вернулись оба довольные.
— Ой, как хорошо Сережка стишок рассказывал! Ему хлопали больше всех! А Дед Мороз долго рылся в игрушках и все говорил: «Не могу подобрать достойный приз». А потом дал аж две игрушки. Сережа! — кричит она. — Покажи, какие игрушки дал тебе Дед Мороз!
