Николай Амосов - Мысли и сердце
Ладно, об этом после. Нужно помягче. Наверное, они сейчас думают: «Да пропади ты пропадом с этой клиникой! Работаешь как черт, душу вкладываешь и только ругань слышишь...» Смягчить. Хорошие ребята. Тоном ниже.
— Долго ли стояло сердце, как ты думаешь? Дима с готовностью:
— Не знаю, но думаю, что очень мало. Может, минуту. Только что перед тем Оксана аппарат отключила.
Леня:
— Зрачки тут же сузились, сразу, как он начал массаж.
— Измерьте все показатели. Возьмите кровь на анализы. Оксана, как?
Смотрит на экран не отрываясь. Очень расстроена. Красная. Оценивает.
— Ничего. Но хуже, чем было. Сердцебиение — сто сорок в минуту.
— Это от адреналина. Пройдет.
Проходит минута-две, пока все измерили. Доложили — удовлетворительно.
Но это меня не очень радует. Хорошо, конечно, что живой. Пока живой. Однако, во-первых, я не знаю, сколько времени стояло сердце. Их рассказам плохо верю. Не врут, но просто трудно оценить. И каждый хочет все представить лучше. Это самозащита.
Если сердце стоит более пяти минут, кора мозга гибнет. А на что он нужен, Саша, без коры? Или даже с дефектами. Впрочем, они редки, я ни разу не видел. Но разные интеллекты. Печально.
Второе. Очень мало больных выжило после остановки сердца. Почти у всех удавалось запустить, но ненадолго. Оно потом останавливалось второй, третий раз. И навсегда. Но клапан хорошо держит, остановка была по типу рефлекторной, а не от слабости сердечной мышцы. Надежда слабая. Но есть.
— Открыл глаза!
Все довольны, но восторга уже нет. Опасность слишком велика. Один Дима откровенно сияет. Может быть, он допустил ошибку, но теперь все видят, что она исправлена. Почти. И что он в самом деле заметил вовремя остановку.
Нужно заводить контрольные аппараты, чтобы не зависеть от внимания людей. Какое внимание, когда Дима уже семь часов в напряжении?
Вот опять возможна смерть. Я же знаю — надежды мало. Но сердце работает хорошо — видишь, грудь сотрясается. Не знаю, не надо себя утешать. Это от адреналина. Шансов мало.
Ну и что же дальше? Полежишь на диване, выпьешь рюмку, поплачешь сухими слезами и снова? Доколе?
А куда же мне деться? Куда? Если брошу, не будет мне счастья все равно. Ведь это значит — струсить. Я не страдаю мелочным гонором, но как я могу отойти от всего этого, от этих людей, что так смотрят на меня? Ничего взамен хирургии я им предложить не могу. Годы не те, и голова слаба. Я не Саша. Саши уже не будет.
Смешно. Люди, книги внушили мне эти «программы поведения», «модели общественного долга», и они так крепко засели, что стали моей натурой, как инстинкты. Отступиться от них не могу. Я верю Саше, что все — одна механика, но для меня-то — это боль душевная, слезы.
Я не герой. Боюсь физической боли. Смерти — нет, а боли боюсь. Рисуешься, друг? Нет, не рисуюсь. Фрейд был, видимо, мелкий человек, если он считал инстинкты непобедимыми.
Хватит Фрейда, хватит этих теорий! Из-за них ты просидел в кабинете больше, чем можно. Он живой! Думай, как удержать жизнь. Удержать во что бы то ни стало.
Лихорадочно перебираю все в голове. Как в машине, только, наверное, намного хуже. Возбудимость блуждающего нерва уже понижена адреналином. Нужно усилить сердечные сокращения. Для этого есть средства:
— Введите АТФ и ланакордал. Проверьте после этого все показатели.
Девушки задвигались. Все делается быстро, четко. Приятно смотреть на хорошую работу. Тоже хорошую — если бы они сообразили все это раньше! А ты уверен, что сообразил бы? Нет. Не уверен. Но все же моя моделирующая установка лучше. Кушай на здоровье!
Теперь нам остается только одно — ждать. Оксана не отрываясь смотрит на свой экран. Дима или Леня через каждые пять минут измеряют кровяное давление. Подключили систему отсоса к дренажной трубке, по которой вытекает кровь из плевральной полости. До этого кровотечения не было, а теперь всего можно ждать: намяли грудь и сердце. Могут и швы ослабнуть. Особенно на этих заплатах. В ампулу сразу отошло кубиков сто пятьдесят, а потом стало капать частыми каплями — до шестидесяти в минуту. Это очень много.
— Переливайте кровь таким же темпом. Чтобы был баланс.
Вот и еще напасть. Что делать, если не прекратится? Раскрывать грудную клетку и проверять все швы? Это вообще опасно, а после случившегося — даже очень. Сейчас об этом даже говорить нельзя, так и жди, что остановка повторится. Пока нужно пустить весь арсенал кровоостанавливающих средств.
— Ребята, вливайте все, что полагается при кровотечении.
Сижу грустный. Такая тоска!
Никто не уходит, собралось человек десять врачей. А между тем уже больше семи часов вечера. И обедов у нас нет.
— Откройте окно! Душно! И чего вы все сидите? Шли бы домой.
Молчание.
Часто пишут о коммунистическом сознании, что оно уже почти есть. И, признаться, еще чаще посмеиваются: «Какое там!» Вот такой-то украл, тот словчил. И я не думаю, что это быстро. Но вот посмотришь иногда на своих врачей, и так делается тепло в груди. Зарплата небольшая. Приработков нет. У многих семьи. Наверное, хочется и в кино сходить, и с сынишкой поиграть. А он сидит тут до семи, до десяти вечера, до утра, не получая ни денег, ни отгула. На следующий день приходит как обычно, к началу. Никогда не слышал даже слова ропота. Конечно, иногда забываются, проморгают что-нибудь. «Оболтусы, болваны!» Как Степа сегодня. Интересно, ушел он домой? Да, я видел, сидел там. В шахматы часто играл с Сашей. Вот что с ним делать? Мальчик ведь тот умер по его вине несомненно, да и Онипко еще неизвестно как.
Да, о коммунизме. Был я в Америке, в клиниках. Врачи много работают — с утра до вечера. И мне кажется, больных жалеют. Как и у нас. А нет, не так. Не забуду — видел одну сцену. Сверху, вот так же — через фонарь. Кончилась операция с искусственным кровообращением — тяжелая, утомительная. Больной еще в операционной, чуть живой. И тут же, в углу, собрались хирурги, анестезиологи. Что-то говорят вполголоса и пишут на бумажке. Я спросил переводчика (хороший был парень), что они делают. Микрофон для переговоров не был выключен. Он подошел к самому репродуктору, послушал и говорит: «Деньги делят за операцию».
Так стало противно. Не хотелось больше на них смотреть. Сказал переводчику, не утерпел. Удивился: «А что, разве они их не честно заработали?» Что ответишь? Разве бы наши так могли? Нет, не зря прошло больше сорока лет. Правда, эффект мог бы быть и больше. Отходы велики.
Это я думаю так, от грусти.
— Ну как, Оксана?
— Сто двадцать пять в минуту. Сокращения слабеют...
Дима:
— И давление понижается. Было сто десять, а теперь уже девяносто пять.
Ну вот — надвигается. Неотвратимое. Давление будет падать, потом снова остановка сердца.
Не останавливайся! Не останавливайся! Умоляю!
Некого умолять. Надейся только на себя. И на этих ребят, что сидят здесь.
Дима:
— Может быть, прибавить в капельницу норадреналин? Чтобы удержать кровяное давление.
— Добавь, но только чуть-чуть.
Норадреналин суживает сосуды, кровяное давление при этом повысится, но нагрузка на сердце — тоже. Лучше бы усилить сердечные сокращения. Но средства для этого уже введены, они не помогли. Нет, боюсь я норадреналина.
— Не ввели еще? Не надо. Давайте кортизон. Большую дозу. Не пробовали еще?
Оказалось — нет. Как это мы забыли? Толком мы не знаем, как действует этот гормон, но иногда творит чудеса. Видимо, он усиливает функцию всех клеток. Хорошее средство.
Люба, анестезиологическая сестра, набирает раствор шприцем и вливает в капельницу. Он будет медленно капать в вену вместе с кровью.
Кровотечение между тем тоже продолжается. Правда, уже сорок пять капель в минуту, но это, возможно, связано с понижением кровяного давления. Напор меньше.
— Требуйте от станции еще два литра крови. И чтобы свежая была.
Сколько мы уже сегодня крови извели? Литра три. Но это особая операция. Американцы на рядовую готовят пять. Что им экономить! Больной платит, безработный сдает.
Сколько времени? Половина восьмого. Полчаса уже прошло после остановки. Это неплохо. Нужно домой позвонить, что неизвестно, когда вернусь. Пусть не ждут. Жена, верно, беспокоится о Саше. Она тоже его поклонница. Всегда в пример ставит: вот-де какой воспитанный и вежливый. Верно, но не это в нем главное. Пойду позвоню.
Встал.
Нет, боюсь! Боюсь! Так и кажется: уйдешь — и остановится сердце. Подожду, пока стабилизируется кровяное давление. Разве я в этом уверен? Нет, конечно. Я больше думаю о плохом.
Все молчат. Дима считает пульс. Леня дышит мешком. Больной спит. Мы не хотим его будить.
— Как давление?
— Девяносто — девяносто пять.
— Оксана?
— Ничего не изменилось. Сто двадцать сокращений в минуту.
Нужно сидеть и ждать. Хирургия — это не только операции, волнения, страсти. Это также ожидание, сомнения, мучения: что делать?
Пока делать нечего. Если кровотечение не уменьшится, то придется расшивать рану. О нет! Дрожь по коже. Лучше мне самому умереть, чем снова держать в руках это сердце... Давай без фраз. Но почти так.
