Свобода последнего слова - Самуил Аронович Лурье
Наиболее полно эта формула осуществилась в повестях «Имя» и «Геометрический лес». Тут собраны все основные персонажи прозы Гора. Их разговоры и мысли вращаются вокруг ключевой проблемы – вокруг тайны живописи.
Поскольку природа сама обладает всеми чертами художественного произведения, постольку задача живописца кажется простой – повторить ее как можно точнее.
Поэтому о хороших картинах говорится так:
«Я посмотрел и ахнул. На стене рядом с умывальником текла река, живая река с берегами и небом. Она была тут, на холсте, и совсем не походила на картину…
Воробушкин сказал:
– Вот это река так река. Сразу видно, что он ее не рисовал, а уменьшил в тысячу раз и приклеил к холсту. Конечно, это мог сделать только волшебник или пришелец» («Имя»).
Значит, весь секрет настоящей живописи только в правдоподобии, в той иллюзии, с помощью которой плоскость изображения притворяется трехмерным пространством?
«…Чуда не было, а просто Левитан был очень хороший художник и сумел так изобразить реку, что она получилась как живая», – думает рассказчик. И тут же добавляет: «…Но не все было так просто и понятно, как хотелось и казалось мне».
И верно. Если бы целью искусства было простое удвоение видимой поверхности мира, то ни одна, даже самая гениальная картина не могла бы соперничать с зеркалом. На самом деле искусство выше зеркального изображения, потому что не ограничивается видимостью, а делает видимой сущность. Как это удается?
«Все знатоки искусства понимают, хотя и не всегда умеют это выразить, что каждая талантливая картина содержит в себе как бы две реальности. Одну реальность художник переносит на полотно из жизни, пропустив ее сначала через свое воображение, а вторая реальность, не спросив ни художника, ни зрителя, ни господа бога, является сама. Она как бы духовный двойник жизни, ее живописный эквивалент…» («Геометрический лес»)
Жизнь, пройдя через глаза и душу художника, проникается самосознанием и становится одухотворенной, осмысленной, как бы прозрачной. Художник не копирует реку. Он создает не подобие, а образ. Образ – это часть, вмещающая в себя целое. Река на полотне художника – образ мироздания, автопортрет самой природы.
Художник проводит свою жизнь в двух измерениях, меж двух неисчерпаемых, глядящихся друг в друга пространств – реального и живописного. Переходя из одного пространства в другое, легко потерять представление о времени. Вот в повести «Геометрический лес» художник и заблудился в чересполосице исторических времен.
Но что самое грустное – ему не дается прочный контакт со своими современниками. Многие считают художника странным, отмахиваются от его вопросов, посмеиваются над его суждениями. Выходит так, что творческий дар, приближая мастера к тайнам бытия, отчуждает его от окружающих и, чтобы стать счастливым, необходимо усвоить более простой и радостный взгляд на жизнь.
«Я был почти уверен, что мне больше не удастся создать такую необыкновенную картину, но не очень жалел об этом. Ведь рядом со мной была Анюта, а она была прекраснее любой самой прекрасной картины. И оттого, что она была рядом со мной, и дом, и улица, и город мне казались прекраснее всего, что я мог увидеть в любом другом измерении и в любой другой эпохе».
Как всегда у Гора, это не окончательное решение. Судьба художника и конфликт философского мышления с житейским опытом совсем иначе решаются в недавней повести «Пять углов» или в романе «Изваяние»…
Но как бы ни оборачивался сюжет, все равно эта волшебная смесь философии, живописи и поэзии, которую мы называем прозой Геннадия Гора, всегда внушает читателю чувство, что жизнь необыкновенно прекрасна и гораздо глубже, чем кажется.
Предисловие к книге: Геннадий Гор. Синее окно Феокрита: Повести. Л., 1980.
Сюжет судьбы – судьба сюжета
Предотвратим незначительное недоразумение: перед вами – не тот Борис Ямпольский, о котором, очень вероятно, вы подумали, увидев обложку. Автор «Избранных минут» – однофамилец известного советского писателя. Заурядная случайность – но однажды, давно, она, кажется, спасла нашему автору жизнь (как – он расскажет сам), а жизнь в конце концов превратилась в эту вот книжку – и теперь призрак двойника (вполне почтенный призрак вполне симпатичного двойника) почти неизбежно промелькнет между автором и читателем – разумеется, лишь на миг.
Из всех проделок судьбы, из бесчисленных ядовитых шуток, сыгранных ею с Борисом Яковлевичем, эта – самая беззлобная.
Обидней будет, если читатель примет «Избранные минуты» за собрание мемуарных отрывков: обознается опять. А это возможно и даже легко: пробежали первую страницу – отзвуки детства и пронзительная печаль утрат; заглянули на последнюю – автобиографические числительные – то ли сложение, то ли вычитание, а взамен итога, в остатке – самоутешительный афоризм; пролистали насквозь – ясно, что и этому человеку, рассказчику, чудовищное наше государство, как многим другим, изломало вдребезги жизнь, а он, как немногие, собрал ее заново из каких-то необыкновенно тихих радостей; видно, что написано хорошо – фразой розановской школы: стремительный синтаксис удерживает события здесь и сейчас, в переживаемом моменте, обаятельный такой лаконизм, как будто читаешь мысли, а не слова… Вот вывод и готов: просто воспоминания – впрочем, талантливые – частного лица, очередное свидетельство очередной жертвы, а впрочем, отрадно, что в непостижимо жестоких обстоятельствах наш автор чудом сохранил свежесть чувств, достоинство и юмор…
Так обойдется невнимательный читатель с этой единственной в своем роде и удивительной книгой – с историей читателя вдохновенного, чья любовь к литературе стала участью, предопределила поступки.
Дорого стоила эта любовь – Борису Яковлевичу пришлось отдать все и вдобавок все вытерпеть – зато и она его спасла и сохранила и подарила смысл существования и вспышки счастья.
Это было (и есть) в самой сути своей религиозное чувство: ведь бывают времена и страны такие, что негде, кроме литературы, укрыться истине, добру и красоте, и любая порядочная книга становится священной. Такая примерно ситуация описана в романе Рея Брэдбери «451° по Фаренгейту». Автор «Избранных минут» несколько десятилетий в такой ситуации пребывал, изо всех душевных сил сопротивляясь самым могущественным в истории организациям, пытавшимся отучить его читать – то есть думать – то есть проводить жизнь как подобает высшему существу.
Потому что, согласитесь, нельзя
