Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
На груди, – как спадет вечер,
С рыжекудрым, розовым
Развеселым озорем
Разлюбезные – поведу – речи
(I: 261);
Имя ребенка – Лев,
Матери – Анна.
В имени его – гнев,
В материнском – тишь.
Волосом он рыж
– Голова тюльпана! –
Что ж, осанна
Маленькому царю.
‹…›
Рыжий львеныш
С глазами зелеными,
Страшное наследье тебе нести!
(I: 305);
Рыжим татарином рыщет вольность,
С прахом равняя алтарь и трон.
Над пепелищами – рев застольный
Беглых солдат и неверных жен
(I: 392);
Слушай приметы: бела как мел,
И не смеюсь, а губами движу.
А чтобы – как увидал – сгорел! –
Не позабудь, что приду я – рыжей.
Рыжей, как этот кленовый лист,
Рыжей, как тот, что в лесах повис.
(I: 517);
Филином-птицей – разлука! Степной кобылицей,
разлука!
Не потомком ли Разина широкоплечим, ражим,
рыжим
Я погромщиком тебя увидала, разлука?
(I: 557);
Цирк, раскаленный, как Сахара,
Сонм рыжекудрых королев.
Две гордости земного шара:
Дитя и лев
(III: 12).
В поэме «Переулочки» цветовое значение окказионально субстантивированной краткой формы рыжú (кони), оставаясь в пределах номинативного употребления при цветообозначении шерсти, гривы, связано, подобно красному, с символикой страсти, огня (рыжú – это огненные демонические кони – Фарыно 1985: 288) и, подобно желтому, с символикой лжи:
Красен тот конь,
Как на иконе.
Я же и конь,
Я ж и погоня.
Скачка-то
В гру – ди!
Жарок огонь!
Жги!
В обе возжи!
Гей, мои рыжи!
Лжей-то в груди
Семь, да семижды
Семь, да еще –
Семь.
Жги, ямщичок,
В темь!
(П.: 111).
Возможно, что в сближении семантики рыжего цвета с семантикой лжи имеет значение и мифологическое представление о связи лошади с ложью, выраженное в широко распространенной примете: «Если во сне увидишь лошадь – ложь будет». Переносное употребление слова рыжий в уподоблении его ржавчине находим в той же поэме (Заревом в лоб – ржа, / Ры – жая воз – жа! – П.: 111), где оно косвенно (через слово возжа) тоже связано с образом лошади. Однако семантического сдвига на основе усиления коннотативных значений слова рыжий здесь не происходит, хотя реликтовая способность к такому сдвигу в языке имеется. Она определяется как былой узкой сочетаемостью слова, до XVII века обозначавшего масть скота (Бахилина 1975: 104), так и былой внеположенностью рыжих людей в обществе, основанной на мифологическом представлении о связи их с нечистой силой. Подчеркивая, что, по мифологическим представлениям, «рыжеволосые интерпретируются как носители пагубного эротического соблазна и как одержимые злыми бесовскими силами», Е. Фарыно пишет, что «название Ведуньей своих коней “рыжими” ‹…› и “возжи” = ‘молнии’ “рыжей” ‹…› знаменует переход к самому опасному и губительному из ее соблазнов» (Фарыно 1985: 296).
Потенциальная способность слова рыжий к семантическому сдвигу, актуализирующему отрицательную экспрессию, может быть основана и на том, что это слово обозначает цвет смешанный, соединение красного с желтым, а символические значения этих цветов связаны соответственно с интенсивностью, страстью и с обманом, ложью. Кроме того, у слова рыжий есть потенциальная сема порчи, сближающая его со словом ржавый: «…очень часто им называют не определенный красно-желтый цвет, а такой, который отличается от нормального, природного, присущего этому предмету», во многих контекстах употребляется для указания на то, что предмет потерял свой первоначальный цвет (Бахилина 1975: 108: 110).
Итак, в ряду рдяный – ржавый – румяный – рыжий за каждым из слов в поэтическом языке Цветаевой, как и в общенародном литературном языке, закреплены свои функции, но актуализированными оказываются другие дифференциальные признаки: рдяный характеризует цвет преимущественно в динамике с тенденцией к глагольному цветообозначению, слову румяный свойственно ироническое употребление с включением соответствующих аффиксов, указывающих на модальное значение, ржавый выдвигает ДП ‘порченый’ с тенденцией к субстантивации цветообозначения, рыжий трактуется преимущественно как ‘жизнеутверждающий’ с аллюзией на социальную внеположенность личности как знак противостояния стереотипам. У этого ряда нет доминанты, в которой пересекались бы функции и значения его членов: ряд уже давно перестал быть синонимическим в общенародном литературном языке, не является он синонимическим и в системе цветообозначений у Цветаевой. В том и в другом случае это четырехчленная оппозиция, элементы которой равноценны. В русском языке при развитии значений слов, составляющих этот ряд, одни элементы, актуализирующие признак красного цвета (рдяный и румяный), принадлежат или тяготеют к высокому стилю (румяный – при олицетворении), другие, актуализирующие признак желто-бурого цвета (ржавый, рыжий), – к сниженному стилю, приобретая и признак отрицательной эмоциональной направленности. У Цветаевой обнаруживается некоторый сдвиг в этой закономерности, связанный с трактовкой рыжего как жизнеутверждающего, что, в свою очередь, опирается на другую, не менее сильную (а при забвении мифологической основы и более сильную) языковую тенденцию к ласково-фамильярному употреблению слова рыжий (Бахилина 1975, 108–110). У Цветаевой же трактовка рыжего как опасного не препятствует, а, напротив, способствует актуализации положительных коннотаций слова.
5. Гиперболическое цветообозначение
Поскольку поэтика Цветаевой – это во многом поэтика безмерности, безграничности, выхода за пределы, гипербола в ее творчестве – важнейшее средство передачи смысла (Преувеличенность жизни / В смертный час ‹…› Преувеличенно, то-есть: / Во весь рост – П.: 189). Гиперболичность цветообозначения может проявляться по-разному: формами превосходной степени прилагательных (белейший, наичернейший), сравнительными оборотами (Бузина глаз моих зеленей!), метафорой (И, упразднив малахит и яхонт), заместительным цветообозначением (Так дети, в синеве простынь), цветовой номинацией денотатов, цвета не имеющих (Так в воздухе, который синь).
Формы превосходной степени образуются у Цветаевой разнообразными способами, возможными в русском языке: присоединением суффикса ейш-, приставок наи– и пре– преимущественно от прилагательных черный и белый, изначально связанных с противопоставлением света и тьмы со всеми их коннотациями:
На дохлого гада
Белейший конь
Взирает вполоборота
(II: 35);
Посему под сим злорадным
Знаком – прибыли пловцы.
Пребелейшей Ариадны
Всé мы – черные вдовцы
(III: 631);
Ревностнейшей из критянок,
В сем чернейшем из капканов
Мужу, светлому лицом,
Афродита, будь лучом!
