Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Вступая в соприкосновение с неведомой силой (неважно, какое имя ей дать – божество, Бог, Распределенный Разум или Бессознательное), человек оказывается один на один с имагинативной реальностью, полностью отрицать существование которой у него нет возможности, ибо она очевидна. Стоит сделать еще один шаг – и возможность пребывания в этой реальности окажется свободной от оков сна; и человек, обретший опыт существования в неочевидном мире, окажется способным признать возможность существования параллельного мира в пределах своего мышления. Опыт сна дает человеку толчок для осознания своей единичности – и, осознав ее, человек в границах этой возникшей единичности может создать свой мир, уже не во сне, а наяву; не бессознательно, повинуясь случайности или воле божеств, но вполне осознанно, используя открытое им орудие – индивидуальный, единичный, независимый от смертных сил разум.
Итак, человек осознал свою индивидуальность. Но что ему делать с ней, как использовать этот диковинный инструмент, способный бесконечно умножать реальность? Зеркало индивидуальной рефлексии, промелькнув перед человеком во сне и мимолетно отразив едва приобретенные им черты, оказалось наяву разбито бесконечной мощью коллективной рефлексии. Мне думается, ошибочно приписывать человеческим мыслям принципиальную индивидуальность и неповторимость. Мысль есть форма, порождаемая по определенным законам. Законы эти для нас темны, однако кто бы посмел сказать, что они не существуют? Мыслям присуща центробежная сила, они стремятся создать единую структуру, единое тело, и эта структура обладает удивительным даром регенерации – едва какой-либо из ее необходимых элементов исчезнет, как она стремительным движением возбуждает человеческие создания, сеет в них скрытое, неясное беспокойство и ждет, пока эти волны человеческого мышления не найдут успокоение, вынеся на берег необходимый плод мысли. Единое тело мышления, о котором я только что сказал, в своей тиранической, предельно центростремительной форме и есть коллективная рефлексия.
Коллективная рефлексия была наиболее ранней формой организации человеческого мышления. Мыслительный опыт, обезличенный и освященный традицией, переплавлялся в драгоценные слитки, имя которым – миф и ритуал. Для того, чтобы приблизиться к ответу на столь самонадеянно поставленный мной вопрос «зачем философия?» – и тем самым начать охоту за мыслительными универсалиями, выкормившими Данте, – нам необходимо определить пробу этих слитков, назвать им цену и своим словом потревожить их погребальный покой. Пусть наши пробирные опыты обратятся к традиции архаической Греции, чтобы мы вернее могли сойти к основам первичной философии, где беспокойные и беспредельные волны мышления отражаются в чистейшей воде зеркал пробуждающейся единичной рефлексии.
Мы не коснемся сейчас средиземноморского мифа о путешествии, оставив на будущее слова о двух зеркальных мирах и герое-страннике, своим странным путешествием поддерживающем хрупкое равновесие архаической вселенной и оставляющем в ином мире залог того, что цепь странствий не прервется. Нашему вниманию сейчас суждено сосредоточиться на фрагментах некоего заупокойного текста, выбитого на золотых пластинах, находимых в погребениях на Крите, в Южной Италии и в Фессалии[2]. Природа этого текста по сию пору не ясна: возможно, перед нами фрагменты утерянной средиземноморской «Книги Мертвых», описывающей путь души с момента вступления в Аид и до ее перехода в иное состояние.
Что открывает «Книга Мертвых»? Она не может быть литературным произведением – как не может быть таковым любой ритуальный текст, описывающий универсальную схему поведения в особой, «сакральной» ситуации. Ритуал передает знание, представляющееся его носителям сугубо позитивным; его истинность проверена опытом, и именно в опыт переживания пограничных состояний уходят корни ритуального действа. Если же говорить о взаимосвязи ритуала и мифа, об их борьбе за «первородство», то можно предположить, что и то и другое есть воплощение определенных реальных когнитивных состояний сознания, их отображение в форме текста, каковым является миф, и в форме «акции», действа, каковым является ритуал. Итак, основы этой диады укоренены в когнитивных универсалиях сознания, порождающих свои подобия в пространстве текста или действия. (Эти мои слова могут показаться излишними, и тем не менее они необходимы – читатель, сталкиваясь с неизвестной ему прагматической формой, должен представлять себе реальный смысл этой прагматики, ее, так сказать, статус в глазах тех, кем она была создана.)
Перед нами – фрагмент диалога, очерченного причудливым ландшафтом. Душа, «покидая свет Солнца», находит источник, где «охлаждаются опускающиеся души умерших». Минуя этот источник, близ которого растет белый кипарис, она движется к озеру Мнемозины, охраняемому стражами. Верно ответив на их вопросы, душа обретает право «идти по многолюдной священной дороге, по которой идут и другие славные вакханты и мисты». Перед тем как перейти к рассмотрению диалога, необходимо понять смысл того пространства, где оказывается душа. Пространство это – точка перекрестка, перешеек между прошедшей жизнью и будущей, момент выбора пути. Это есть некое промежуточное состояние, пребывая в котором, душа выбирает, идти ли ей путем становления, возвращаясь в мир, или же выйти из вечного круговращения, обретя покой «в обители света». О том, какова судьба душ во время их пребывания в Аиде, существовали различные представления: по одной версии, души, ожидая своего становления, пребывают там погруженными в ил, по другой же – они вынуждены наполнять водой бездонный пифос, как изображала то дельфийская фреска, описанная у Павсания[3]. Аид не является в полном смысле слова загробным миром – он не противостоит человеческой жизни, но регулирует ее циклы, отделяя пути душ, обращенных ввысь, к эфиру, от тех, кто вынужден и далее пребывать в круговращении, возвращаясь к земной жизни.
Душе, утратившей ясный жизненный путь, необходимо опереться на некое знание, на универсальный опыт, позволяющий сделать верный выбор и найти «священную дорогу», уводящую человека от земного круговорота. Этот опыт может быть индивидуальным, «единичным», как у Данте, и коллективным, сакральным, сохраняемым в ритуальных текстах. На золотых пластинах оттиснуты знаки того коллективного опыта, причастность к которому позволяет душе, находящейся в промежуточном, пограничном состоянии, избрать верную дорогу. Но что может представлять собой подобный ритуальный опыт? Прежде всего, он должен быть позитивен. (Под этим я понимаю возможность реального изменения сознания через реализацию ритуала в переходном состоянии.) Опыт Данте может быть описан и операционально использован – тем самым он будет превращен в некий ритуал. Таким же образом и ритуальный опыт может быть применен вне ритуальной ситуации как позитивный, действенный способ изменения сознания.
Тем универсальным опытом, на который должна была опираться душа, выбирающая путь, оказывается вспоминание. Продемонстрированный в «Мэноне» акт вспоминания основывается на ритуальной практике, восходящей
