«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Упоминание этой дискуссии – один из многочисленных примеров присутствия в книге злободневных образов и тем, взятых из вчерашней газеты [Preiss 2012: 52–53][226]. Имеется в виде соперничество колониального тростникового сахара с местным свекловичным, который не облагался налогом и потому грозил полностью вытеснить привозной тростниковый. В апреле, когда был напечатан выпуск с главой «Растительная революция», спор еще не разрешился окончательно (это произошло 2 июля 1843 года, когда был принят закон о равном налоге на оба вида сахара), но проблема регулярно обсуждалась на страницах политических газет и в палате депутатов. Однако подпись обыгрывает не только этот историко-финансовый контекст, но еще и двойное значение слова «рафинированный» – прямое, применяемое к сахару, и переносное, применяемое к человеческому уму и поведению. Следует заметить, что изобрели эту игру слов не Гранвиль и не Делор; Дельфина де Жирарден еще 27 июля 1839 года писала в газете «Пресса» о темах, занимающих парижан:
После Восточного вопроса следует вопрос о сахаре и сахарной свекле. Парижане рассказывают друг другу шепотом, а мы, возможно, в один прекрасный день расскажем вслух о скандальных похождениях искателей сахарных приключений, которым один остроумный человек присвоил звание рафинированных. – Эта игра слов достойна войти в историю [Жирарден 2009: 265].
Ил. 6. Битва двух рафинированных (после р. 64)
Ил. 7. Женщина без головы (p. 208)
3. В главе «Брачные скачки» среди потенциальных невест фигурирует висящая на крючке-вешалке женщина без головы (p. 208). Подпись характеризует ее как bonne femme, то есть женщину добрую и простодушную (ил. 7). Фраза из текста разъясняет, отчего она добрая – оттого, что не имеет головы. Все дело в том, что французская идиома avoir de la tête, то есть дословно «иметь голову», означает «быть упрямым и капризным». Следовательно, отсутствие головы гарантирует покладистость[227].
4. Реализация метафоры особенно очевидна в гравюре, изображающей выставленную в Салоне Королевства марионеток гигантскую скульптуру под названием «Перст Божий» (p. 87), – это в самом деле палец, только очень большой (ил. 8).
Ил. 8. Перст Божий (p. 87)
5. Еще одна реализованная метафора – «длинный хвост учеников и последователей» великого художника (p. 78); на гравюре за главным художником в самом деле тянется хвост, на котором сидят копии мэтра, одна другой меньше (ил. 9); художники в большинстве своем имеют обезьяньи морды, так что, подражая один другому, они «реализуют» французский глагол singer – «обезьянничать, копировать» (в самом конце, впрочем, они вырождаются в мышей). Сам же мэтр (тоже, впрочем, занятый копированием) сидит на деревянной лошадке с лицом Рафаэля, которая в тексте именуется dada raphaélique (рафаэлическая лошадка); тем самым обыгрывается двойное значение французского слова dada: во-первых, детская лошадка, а во-вторых, излюбленная мысль, заветное желание, иначе говоря – конек[228].
Наконец, некоторые гравюры обыгрывают недавние литературные новинки. На рисунке Луна с неба смотрит на свое отражение в воде, а под изображением подпись «Луна, нарисованная ею самой» (между p. 144 и 145) – намек на уже упоминавшееся многотомное издание «Французы, нарисованные ими самими» (1839–1842).
Ил. 9. Длинный хвост учеников и последователей (p. 78)
В финале книги словесная стихия торжествует. Авторы женят главного «бога» Пуфа на Рекламе (в то время почти исключительно текстовой, а не визуальной, что и выражается в костюме невесты: юбка ее составлена из газетных страниц[229]). Свидетелями на свадьбе выступают две газетные рубрики: Передовица и Фельетон, а в приданое невесты входят 25 тысяч строк на четвертых страницах 15 газет (на четвертой странице помещались рекламные объявления), а также исключительное право превозносить и рекомендовать определенные сорта вина и мыла, романы такого-то и макароны такого-то (p. 239).
Ил. 10. На волю! (p. 8)
Более того, за Рекламой остается последнее слово. После того как три необога покончили с собой, задушив друг друга в чересчур крепких объятиях, Реклама начертала на их могиле: «Здесь покоятся бессмертные останки трех необогов Кракка, Пуффа и Абля… Реклама, безутешная вдова одного из них, пользуется случаем дать объявление…» (p. 287).
Однако книга кончается не этим похоронно-рекламным объявлением, а эпилогом, где Карандаш и Перо продолжают выяснять отношения. Устами Пера авторы довольно откровенно перечисляют недостатки книги. Перо пеняет Карандашу:
Вы отодвинули меня на второй план, вы посягнули на основополагающие законы литературы и промахнулись. Вы сочли, что довольно иметь воображение, чтобы нравиться, быть изобретательным, чтобы забавлять: вы жестоко просчитались. Публика жаждет романа; разве вы ей его дали? Вы безжалостно обкорнали мои описания, вы выбросили всех моих персонажей; вы отказались от происшествий, эпизодов, перипетий; всем правил рисунок – что ж, результат не заставил себя ждать. <…> Все парижские Перья… упрекают вас в том, что вы темны, монотонны, понятны не больше иероглифа. <…> они прибавляют, что вы не более чем сатирик, хотя желали быть философом, что вы отпускаете неудачные шутки, хотя желали быть остроумным, что вы ничего не уважаете, что большая часть ваших рисунков – просто-напросто логогрифы (p. 289).
Впрочем, это скорее то, что в риторике называлось captatio benevolentiae. Пожалуй, гораздо адекватнее авторскую точку зрения выражает вступающий в разговор в самом конце арбитр – Перочинный нож, который говорит: зачем же ругать самим себя?! – и заставляет Карандаша и Перо произнести хором: «Клянусь, что „Иной мир“» – шедевр!» (p. 292).
«Иной мир» в самом деле шедевр – но не благодаря своему тексту. Перо, как это и было предсказано на гравюре в конце пролога (ил. 10), отомстило дерзкому Карандашу, причем дважды: во-первых, тем, что у большей части рисунков словесная природа, а во-вторых, резким несоответствием словесного текста книги ее изобразительному ряду.
Рисунки Гранвиля в самом деле революционные, фантастические и сильно опередившие свое время (не случайно ими восхищались сюрреалисты и вообще представители авангарда [Garcin 1948; 1970; Le Men 2011]). Но текст, их сопровождающий, совершенно не соответствует подобному новаторству. Это вполне традиционное сатирически-юмористическое письмо, каким к этому времени уже была написана как минимум сотня книжечек в жанре «физиологий», не говоря уже о многочисленной газетной очерковой продукции. По точному определению современного биографа Гранвиля, текст Делора передает мысль художника «порой весело и ярко, но порой заурядно и вульгарно. <…> Дерзости пластических изобретений противостоит морализм консервативных речей, осуждающих современные новшества» [Renonciat 1985:
