Достоевский и динамика религиозного опыта - Малкольм Джонс

III

Появление предельных вопросов

Тридцатитрехлетняя мать Лизы имеет более серьезную проблему, чем другие, которые посещают Зосиму. Она говорит, что ей не хватает веры в жизнь после смерти и она не смеет даже размышлять над вопросом о вере в Бога. Это вызывает у нее острую тревогу, страдание и даже ужас. Зосима верит в неподдельность ее страданий. Она боится, что, веря всю жизнь, ничего не найдет после смерти. Зосима говорит, что в этих вопросах нельзя получить доказательств, но, деятельно любя, можно обрести убеждение, и оно приведет к вере в Бога и в бессмертие души. Это испытано, это точно, говорит он. Как и рассказчик, Зосима здесь, кажется, принимает джеймсовский религиозный прагматизм, делая акцент на психологическом пути к вере и на эмпирических доказательствах его эффективности. Единственное, что могло бы охладить активную любовь Хохлаковой к человечеству, — это неблагодарность, говорит она. В ответ Зосима цитирует врача, который однажды признался ему, что чем больше он любит человечество в целом, тем меньше он любит людей в частности, и наоборот. Зосима хвалит ее искренность и просит ее избегать лжи, особенно лжи самой себе, и презрения, как к себе, так и к другим. Активной любви он противопоставляет мечтательную любовь.

Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего [Достоевский 1972–1990, 14: 54].

Это снова образ того Колумба Достоевского, а также внезапное открытие Бога или Богом таинственной религиозной истины в сердцевине апофатического безмолвия и в минуту глубочайшего отчаяния, отголосок собственной идеи писателя, что истина религии ярче сияет в минуты скорби [Достоевский 1972–1990, 28, 1: 176]. Именно вокруг этой оси будут вращаться духовные проблемы романа.

Противоположного взгляда придерживается Миусов (еще один второстепенный персонаж). Иван, говорит он, видит веру в бессмертие не как следствие жизни деятельной любви, а наоборот. В главе «Зачем живет такой человек!» Миусов рассказывает анекдот об Иване: он, кажется, однажды сказал, что нет такого закона природы, чтобы человек любил человечество, и что если это и произошло в прошлом, то только из-за веры в бессмертие. Если ее уничтожить, то иссякнет не только любовь, но и всякая способность продолжать жизнь мира, ничто уже не будет безнравственным, все будет позволено, даже каннибализм. Иван считает, как мы уже видели, что для того, кто не верит в Бога и бессмертие, эгоизм должен быть не только дозволен, но и признан необходимым, самым разумным и самым благородным следствием его положения. Дмитрий просит его подтвердить, что он в это верит. Иван подтверждает: нет добродетели, если нет бессмертия. Старец отвечает: «Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. По всей вероятности, прибавляет он, Иван не верит ни в бессмертие своей души, ни даже в то, что он написал о Церкви и церковном вопросе. Иван говорит, может быть, и нет, но он и не совсем шутил. Старец отвечает, что и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, тоже как бы от отчаяния, как это делает Иван. Вопрос для него не решен, и в этом его великое горе. Если он не может быть решен положительно, то не может быть решен и отрицательно: Иван должен быть благодарен, что его сердце настолько возвышенно, что способно пострадать от такой муки.

Здесь перед нами центр религиозной драмы романа: мучающееся высокое сердце на пороге между верой и полным отчаянием и неверием ждет разрешения вопроса о бытии Бога и бессмертии. Ответ Зосимы, конечно, состоит в том, чтобы вести жизнь, полную деятельной любви, и вера последует. Два маршрута драматически излагаются Иваном и Алешей в более позднем обсуждении в присутствии их отца, который спрашивает Ивана, есть Бог или нет? Иван говорит, что Бога нет. Алеша говорит, что есть. Иван говорит, что бессмертия тоже нет, никакого. Там полный ноль. Алеша говорит, что бессмертие есть и что бессмертие в Боге. Федор Павлович раздумывает о том, сколько веры, сколько сил отдавалось на эту мечту на протяжении веков, и спрашивает Ивана, кто же тогда смеется над человечеством? Должно быть, черт, говорит Иван, и тут же отрицает, что черт существует. Однако он утверждает, что цивилизации вообще не было бы, если бы эта вера не была изобретена. Старый Карамазов, хотя, может быть, и выдумывает, прибавляет, что и Зосима не верит в Бога [Достоевский 1972–1990, 14: 124], и что тот однажды сказал приехавшему губернатору, что верит, но не знает, во что. Для Алеши у Ивана неистовая душа, в нем есть великая тайна; он один из тех, кому нужно ее разгадать. Другими словами, Алеша тоже слишком ясно видит глубокую душевную драму, лежащую в основе романа. Ключ к Ивану не в бесконечных философствованиях, которым уделено так много внимания, — это лишь вторично, — а в той мучительной тайне, которая терзает его душу и не отпускает.

Одни персонажи могут задаваться предельными вопросами, а другие, кажется, продолжают жить на поверхности, но они не менее важны для межличностного диалога, для панорамы религиозного дискурса и для развертывания сюжета. Ракитин, например, острый психолог. Он точно определил характеры всех Карамазовых и думает, что определил и Зосиму. Не похожий на Ивана в его нынешнем образе, но мало чем отличающийся от Ивана времен «Геологического переворота», он верит, что человечество найдет достаточно сил в понятиях свободы, равенства и братства, чтобы жить во имя добродетели, не веря в бессмертие души. Однако Ракитин духовно мелок и не испытал мук духовного паломничества Ивана или Достоевского. Едва ли Григорий более духовно глубок, но у него есть суеверное увлечение темной стороной русской народной религии. Со времени кончины его с Марфой шестипалого младенца он молча читал про себя Четьи-Минеи (жития святых); он любит книгу Иова и добыл откуда-то список слов и проповедей «богоносного отца нашего, Исаака Сирина», почти ничего не понимая в книге, но, может быть, тем более ее ценя. Он также начал проявлять интерес к секте хлыстов, существующей по соседству, и был глубоко затронут ими, хотя и не обратился в их веру. Одно-единственное