Достоевский и динамика религиозного опыта - Малкольм Джонс
Как это свойственно Достоевскому, эта панорама не изложена в ясной и систематической форме. Это проявляется в зачастую слабо структурированном, даже хаотичном диалоге, где отношения между персонажами напряжены, где одни хотят вызвать анархию и смущение, а другие этого отчаянно боятся; где полностью отсутствует взаимное доверие. В то время как Зосима неоднократно увещевает Карамазовых и других не лгать, некоторые из присутствующих подозревают его и других монахов в том, что они сами живут во лжи. Иногда один персонаж сообщает мнение другого, и у читателя нет причин сомневаться в сообщении; иногда же такая причина есть, и очень веская, — например, послужной список говорящего, его врожденная двуличность, неправдоподобность сообщаемого, или же сомнение будит его собеседник, которому читатель может доверять больше. Иногда другой персонаж присутствует для ответа; иногда его нет. Иногда вопрос проясняется, но чаще остается окутанным неопределенностью.
Будто бы для того, чтобы подчеркнуть эту неопределенность, религия впервые появляется в книге как инструмент шутовства Федора Павловича Карамазова, декламирующего Писание после смерти первой жены. Подобного в романе много, включая его краткие рассуждения о том, могут ли в аду быть крючья, если у ада нет потолка, и богохульную тираду перед старцем и собравшейся компанией. Затем, вскоре после нашего знакомства со старым Карамазовым, мы встречаем утонченного Миусова, просвещенного, столичного, заграничного, при том всю жизнь европейца, а под ее конец — и либерала 1840–1850-х годов, скептически относящегося к Зосиме. Далее следуют малограмотные народные поверья и суеверия крестьян Григория и Марфы и, в противовес этому, первое упоминание о статье Ивана Карамазова, посвященной церковным судам, и о том, что Алеша был послушником в местном монастыре. Негативная репрезентация религии не ограничивается Иваном и его Инквизитором.
Даже Алеша не совсем такой, каким кажется на первый взгляд. Рассказчик объясняет, что он был не мистиком и не фанатиком, а реалистом, и что он стал послушником, потому что пришел к выводу, что Бог и бессмертие существуют и что монастырь, кажется, предлагает единственный путь от мирского зла к жизни в любви. Если бы он пришел к выводу, что Бога не существует, то он с такой же рациональностью стал бы и атеистом, и социалистом. В дополнение к обоснованию религиозной мотивации Алеши нам рассказывают о его детских воспоминаниях, возникающих как пятнышки света на фоне тьмы — икона, косые лучи заходящего солнца, его мать, умоляющая за него Богородицу. Но в то же время рассказчик говорит о религиозных суевериях отца Алеши и Григория, его опекуна. Григорий показывает Алеше могилу его матери с надписью и четверостишием из старых кладбищенских стихов, а старик Карамазов вдруг берет в монастырь 1000 рублей, чтобы отслужили панихиду по душе его первой жены (не той, что только что умерла). Как говорит нам рассказчик, этот человек, будучи далеко не религиозным, вероятно, никогда в жизни не ставил перед иконой и пятикопеечной свечи. Когда Алеша вдруг объявляет, что хочет уйти в монастырь, отец сентиментально и неубедительно отвечает, что это будет возможность помолиться за «нас грешных». Далее следует его нелепый пассаж о дьявольских крючьях, связанный с его утверждением, что легче будет отправиться в мир иной, зная наверняка, что он собой представляет.
Рассуждения старого Карамазова о религии, хотя и являются в некотором смысле чистым шутовством, имеют и серьезную сторону. Он эффектно иронизирует и деконструирует педантичные и буквалистские толкования христианской традиции, как позже будет делать Смердяков. По этой причине вдвойне показательно утверждение рассказчика о том, что Алеша — реалист. Чудеса, говорит он нам, никогда не смущают реалиста, для которого не вера рождается из чудес, а чудеса из веры. Святой Фома верил не потому, что видел воскресшего Христа, а потому, что хотел верить. Здесь рассказчик впервые намекает на то, что он воспринимает религиозную веру с точки зрения психологии. «Реализм» в религиозной вере — это явно не то же самое, что буквализм.
В описании старцев и учреждения старчества и места Зосимы в монастыре, завершающем первую книгу романа, рассказчик употребляет своего рода двуголосие речи или style indirect libre[63]. Он указывает на искреннее желание понять, используя соответствующий религиозный язык, но в то же время оставаясь непоколебимым. И действительно, первая реакция на старца, которую нам показывают, это не самая благосклонная реакция Миусова; и рассказчик сначала как бы разделяет его сомнения. Однако эта точка зрения недолго остается бесспорной. Зосима демонстрирует высокий эмоциональный интеллект в обращении с шутовством старого Карамазова, в частности с его выдуманным анекдотом о Дидро и митрополите Платоне, и продолжает это делать, принимая череду посетителей женского пола в своей келье. Среди них Хохлакова и «кликуша». Рассказчик снова занимает бесстрастную светскую позицию. Он дает натуралистическое толкование того, как исцеляются такие кликуши в тот момент, когда их подносят к чаше, ссылается на распространенное мнение, что это просто притворство, чтобы избежать работы, и на представление медиков, что это болезнь, особенно характерная для русских женщин, но предпочитает психологическое объяснение, считая, что исцеление происходит от шока, спровоцированного ожиданием чуда. Далее Зосима утешает скорбящую мать словами старинного святого, а другую поправляет за то, что она думает молиться в духе народной религии о пропавшем сыне так, как будто бы он уже умер. Он велит ей молиться Царице Небесной и уверяет, что ее сын наверняка жив и скоро придет домой или напишет ей. Он говорит другой женщине, что Бог простит ее, если она искренне покается, какой бы большой грех она ни совершила. Любовь, говорит Зосима, такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можно.
Понятие психологически вызванной болезни и выздоровления благодаря духовному исцелению также применимо к случаю Лизы Хохлаковой, которая впервые появляется вместе со своей матерью в этой главе. Об этом расспрашивает монах из Обдорска, и Зосима пока не хочет говорить об исцелении, только об улучшении. В отличие от рассказчика, он приписывает это воле Божьей.
Итак, перед нами в ходе повествования представлено ошеломляющее разнообразие примеров культурной и духовной среды, в которой разыгрывается религиозная драма романа. У рассказчика явно есть свои взгляды на персонажей, и он склонен отдавать предпочтение тем, кто позитивно смотрит на жизнь и проявляет духовную зрелость. Тем не менее, верно описывая события, имеющие религиозную окраску, он проявляет склонность подвергать сомнению более традиционные религиозные объяснения и предпочитает натуралистические объяснения веры и чудес. Это
