«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Разумеется, современные комментаторы тоже – хотя с весьма специфической интонацией, как бы скрепя сердце – фиксируют эти ошибки, но интерпретируют их весьма своеобразно, предшественника же своего Бире обвиняют в том, что он критиковал либерала Гюго исключительно по причине своих монархических убеждений [Michon 2013]. К мнению современных комментаторов я еще вернусь, что же касается Бире, то, каковы бы ни были его мотивы, его замечания относительно сделанных Гюго ошибок в датах и фактах опровергнуть невозможно. Добавлю, что Бире, хотя и не упоминает о «Живом календаре», прекрасно помнит об основных «свершениях» 1817 года, изображенных в водевиле-обозрении: и об ученом псе Мунито, и о Салоне 1817 года, и о премьере «Германика», и о «Битве гор», и о «коленкорах».
При чтении главы «1817 год» бросаются в глаза две вещи: во-первых, вопиющий характер ошибок (Гюго ошибается в фактах и датах не только полузабытых, но и общеизвестных), а во-вторых, неприязненное отношение к эпохе Реставрации (все факты клонятся к тому, чтобы показать, что все по-настоящему хорошее в это время оставалось недооцененным или еще не родилось, а все, что считалось хорошим и прославленным, на самом деле было ничтожным).
Назову только самые знаменитые факты и даты, в описании которых Гюго допустил, мягко говоря, неточности.
У Гюго г-жа де Сталь умерла «в прошлом году», хотя на самом деле она умерла как раз в 1817‐м.
У Гюго «герцогиня Дюра в своем небесно-голубом будуаре, обставленном табуретами с крестообразными ножками, читала кое-кому из своих друзей еще не изданную Урику» [Гюго 1954: 6, 140–141] – между тем в 1817 году герцогиня де Дюра не только не читала никому свой маленький роман «Урика», но еще и не начинала его писать.
У Гюго в 1817 году «Давид д’Анже делал попытки вдохнуть жизнь в мрамор» [Гюго 1954: 6, 144][206], между тем знаменитый скульптор к этому времени уже пять лет учился в Италии и приобрел немалую известность; в Салоне 1817 года (о котором Гюго, как я уже говорила, не упоминает вовсе) он выставил скульптуру «Людовик, Великий Конде» (об этом можно, в частности, прочесть в книге Бире).
У Гюго «В Лувре соскабливали отовсюду букву „N“. <…> На площадке Нового моста, на пьедестале, ожидавшем статую Генриха IV, вырезали слово Redivivus [воскресший]» [Гюго 1954: 6, 142] – меж тем на самом деле буквы «N» (инициал Наполеона) были стерты задолго до 1817 года, а прилагательное redivivus возникло на пьедестале памятника Генриху IV на Новом мосту еще в 1814 году – когда там срочно, в ожидании въезда Людовика XVIII в Париж, была водружена гипсовая копия памятника, разрушенного во время Революции [Biré 1869: 44–45; Фюрекс 2022: 209–210].
Это все неточности более или менее нейтральные. Но иногда Гюго искажает факты с явным желанием принизить эпоху. Такова уже деталь, с которой он начинает рассказ: «То был год славы для г-на Брюгьера де Сорсума». Объективный современный комментатор четко удостоверяет, что Антуан Брюгьер де Сорсюм (Bruguière de Sorsum; 1773–1823), малоизвестный литератор, филолог и чиновник при дворе вестфальского короля, никогда не был знаменит. Но Гюго нужно назвать его славным, чтобы читатель сделал вывод: какова знаменитость, таков и год; оба равно ничтожны[207].
А нередко искажения продиктованы желанием личной мести.
Например, вышеупомянутый книгопродавец Пелисье выпустил не только «Неизданные письма» Вольтера (1818), но и «Оды» Гюго (1822), однако впоследствии Гюго с ним рассорился, отсюда приписывание ему «наивного» упоминания Академии, на обложке книги отсутствующего [Hugo 1995: 924].
И тут же рядом: «Общее мнение гласило, что Шарль Луазон будет гением века» [Гюго 1954: 6, 143]. Между тем поэта Луазона, который очень скоро, в 1820 году, умер от чахотки в возрасте 29 лет, никто гением не называл, но у Гюго к нему имелся свой счет: в 1817 году на поэтическом конкурсе Академии «Счастье, приносимое учеными занятиями» Луазон занял первое место среди не получивших премии (получил так называемый accessit), а Гюго – лишь девятое, хотя и удостоился почетного отзыва (mention) [Hugo 1995: 924].
Еще один пассаж, в котором Гюго искажает реальность по субъективным причинам: «Франсуа де Нёфшато, достойный почитатель памяти Пармантье, хлопотал о том, чтобы слово „картофель“ произносилось как „пармантофель“, что отнюдь не возымело успеха».
Антуан-Огюстен Пармантье (1737–1813), фармацевт и агроном, в самом деле активно способствовал внедрению картофеля в рацион французов, а член Французской академии Франсуа де Нёфшато в самом деле назвал картофель в его честь parmentière вместо pomme de terre (пармантофель в русском переводе), но слово вовсе не кануло в Лету, а сохранилось в литературе XIX века и в словарях вплоть до наших дней, хотя и с пометой «устар.»[208]. Упомянул же Гюго старого академика Нёфшато в таком комическом контексте по причинам сугубо личного свойства. Юный Гюго в благодарность за почетный отзыв, полученный им на конкурсе Академии в 1817 году, написал всем академикам послания в стихах. Франсуа де Нёфшато в ответном стихотворении назвал его «другом нежным девяти сестер» (муз). Через несколько месяцев Нёфшато позвал Гюго на обед; академик писал предисловие к роману Лесажа «История Жиль Бласа из Сантильяны» и хотел защитить Лесажа от упреков в плагиате; для этого он нуждался в помощнике, знающем испанский, а Гюго знал этот язык, поскольку учился в коллеже в Мадриде. Гюго внес некоторый вклад в труд Нёфшато. Тот прочел свою статью на публичном заседании Академии 7 июля 1818 года, но поблагодарил там только «нескольких ревностных помощников, знающих кастильский», а имени Гюго не назвал; Гюго затаил обиду и отомстил в «Отверженных», причем дважды. В другом месте (ч. 3, кн. 6, гл. 4) от лица Мариуса он прямо обвиняет старого академика в краже своего сочинения: «А она [Козетта], конечно, прониклась бы ко мне уважением и почтением, – думал он [Мариус], – если бы узнала, что не кто иной, как я, подлинный автор рассуждения о Маркосе Обрегоне де ла Ронда, которое Франсуа де Нёфшато выдал за свое и поместил в качестве предисловия к своему изданию Жиль Бласа!» [Гюго 1954: 7, 157; перевод Н. Д. Эфрос] – обвинение, которое Гюго повторил несколько раз в своих монологах, запечатленных мемуаристами, и которое, как неоднократно было показано, не имело под собой никаких оснований [Biré 1883: 106–114; Margairaz 2005: 414].
Своего рода
