Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

как прошел их день, можно лишь предполагать, что они прошли определенную часть пути, впрочем, в неизвестном нам направлении. Первые терцины этой песни представляют не меньший интерес, чем и начальные стихи предыдущей. Не распространяясь о пройденном пути, путешественник устремляет читателя к грядущим трудам, рассказывая о том, как готовил себя, «чтобы вынести войну с такой тропой и такой жалостью, что будет отвлекать разум, который не заблуждается». Он словно забывает о страхе, еще недавно терзавшем его, и говорит о непонятной в этом контексте жалости, будто бы отвлекающей разум. На первый взгляд, неясно также, почему с этой жалостью необходимо бороться, уравнивая ее с тяготами пути. Единственное возможное объяснение заключается в следующем: говоря о жалости, Данте опережает движение своих странников и бросает взгляд в адские области, о которых путешественник знает пока лишь со слов Вергилия. В Аду жалость немыслима, ибо она несправедлива и неуместна по отношению к тем, кого проклял Бог. Данте считает делом чести предупредить об этом читателя, дабы не быть заподозренным в излишней чувствительности, столь постыдной для человека XIV века и столь заманчивой для наших современников. Далее флорентиец поясняет еще одно очень важное условие – главным «органом чувства» для его эсхатологического путешественника является разум, в ведении которого находится восприятие всего увиденного. Сам по себе разум, как говорит флорентиец, не может заблуждаться, однако жалость способна его отвлекать и уклонять от пути истинного. Мысль эта крайне существенна для понимания Дантовой онтологии – из нее проистекает центральный, «мирообразующий» тезис «Комедии»: действия, события и помыслы должны восприниматься человеком исключительно с позиций разума, обращенного к беспристрастной справедливости. Эти слова флорентийца о жалости и не ошибающемся разуме лишний раз измеряют пропасть заблуждения, согласно которому Данте представляется чувствительным и человеколюбивым, а «Комедия» – гимном гуманизму в современном понимании этого слова. Приор-изгнанник был холоден и суров, и если чему он и сложил гимн своей поэмой, так это Справедливости, безжалостно воздающей каждому по его заслугам согласно воле Разума, не способного заблуждаться.

Далее путешественник, прежде чем продолжить свой рассказ, произносит маленькую и весьма причудливую молитву, обращенную одновременно к Музам, высокому гению и разуму. Казалось бы, странно, что мольба о помощи в написании «сакральной поэмы» обращена не к Богу или святым заступникам, а к весьма абстрактным «духовным субстанциям». Но это покажется вполне естественным, если представить себе создание «Комедии» «частным делом», мемуарной записью, каким она, по сути, и является. «Язычество», или, если угодно, «архаизм» Данте проявился в его безотчетной привязанности к охранительным духам, которым доверялись еще Эней и Улисс и которых легко мог ощутить вокруг себя флорентиец, подобно тому как древние римляне ощущали рядом с собой ларов и гениев, незримо помогавших им в их обыденных заботах. В этом обращении к Музам и высокому гению есть что-то неуловимо роднящее трехгранный итальянский стих с теплым мрамором маленьких домашних алтарей, скрывавшихся среди утопающих в травах руин Фьезоле и Вольтерры. Однако слова о разуме, «проявляющем свою знатность» записью эсхатологических видений, возвращают нас к суровой справедливости и заставляют увидеть в этом «частном деле» корень «угрюмого знания», разящего и награждающего с устрашающей неотвратимостью. Скрежет колес «машины морали» заглушил этрусскую свирель Пана, и путешественник вновь возвращается к своим видениям.

Вступление окончено, молитва услышана, и теперь, словно бы все начиная сызнова, путешественник охвачен сомнениями в «правомочности» своего странствия в иной мир. Причина его колебаний понятна: страннику необходимо неоспоримое доказательство того, что его нисхождение в загробные области дозволено высшей силой; иными словами, ему необходим знак божественного благословения и заступничества. Встреченный им среди пустынного склона ночных кошмаров Вергилий легко может оказаться обманом зрения, злым мороком, адским духом, пришедшим, чтобы увести самонадеянного странника в преисподнюю и покинуть его там, среди необоримого адского огня. Осторожный путешественник должен убедится в истинности слов Вергилия, услышать из его уст «пароль», доказывающий, что тот был послан небесной благодатью, а не воинством ада.

Для Данте разговор странника с Вергилием о причинах своего спасения был бесконечно важен и по другой причине, ибо в словах его – апология Данте, оправдание его путешествия перед собой и перед читателями, история обретения «мандата», позволившего беспрепятственно пересечь границу иного мира. Мы должны очень внимательно присмотреться к той аргументации, которую использует флорентиец, в ней кроется ответ на самый «темный» для нас вопрос: какие основания были у Данте считать себя вправе приносить откровение о посмертной судьбе людей, осуждать пап и императоров на адские муки и дружески беседовать с апостолами и учителями церкви?

Дантовская логика сродни геометрии: она стремится к линейной, графической, карандашной наглядности. Сумма логических ходов – уже чертеж, геометрическая фигура, и флорентиец с пифагорейской неустанностью выводит свои отточенные умственные построения в виде прямых линий, окружностей, хорд, возникающих в воображении читателя с архитектурной точностью. Пример такой Архимедовой риторики – длинная и убедительная речь странника, обращенная к Вергилию и обосновывающая невозможность продолжения путешествия. Впрочем, обоснование это – лишь ширма, ораторское ухищрение, призванное незаметно вонзить в сознание читателя злой теологический шип, утвердив языческого героя и праотца Священной Римской империи так же и праотцом папства. Задаваясь риторическим вопросом: кто же позволил Энею совершить свое нисхождение в Аид и для какой цели, путешественник тут же на него и отвечает – «враг всего зла» (иначе говоря – Бог) избрал в Эмпирее этого античного героя отцом империи и основателем Рима, где в свой черед воссядут на престол и христианские первосвященники. Иными словами, Эней был удостоен чести сойти в иной мир и увидеть души прошлого и будущего, дабы основать на земле новый миропорядок, незыблемый и в тот год, когда флорентийский путешественник отправился в свое странствие. Основатель Рима представлялся Данте создателем универсальной социальной реальности, столь всеобъемлюще и доходчиво описанной в «Монархии», а его эсхатологическое странствие – источником опыта и знания, позволившим совершить то, что было свершено.

Сказав о троянце, странник стремительно выбирает из числа христианских обладателей эсхатологического опыта апостола Павла и одним движением проводит логическую прямую, соединяющую два полюса – языческого героя-имперца и христианского апостола-теоретика. Павел, вслед за Энеем направляющийся живым в мир иной «для воплощения укрепления в той вере, которая есть начало пути спасения», ищет опыт иного свойства – опыт спасения христианских душ через познание машинерии посмертной судьбы.

Этот причудливый тандем язычника и апостола, геометрично очерченный Данте, призван, казалось бы, обозначить две возможных цели путешествия и замкнуть медные Парменидовы врата для всех прочих, кто преследует иные цели. Ясно сформулированные, эти цели будут выглядеть так: 1) знание о наилучшем