Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Первое предположение мы можем отвергнуть сразу: текст «Комедии» столь целостен и так жестко подчинен единой идее, идее безжалостной справедливости, что вряд ли возможно предположить случайный прилив чувств, вносящий в ландшафт адских духов штрихи кукольного гуманизма. Остальные два предположения мне представляются в равной степени верными. Чтобы в этом убедиться, необходимо обратиться к тексту.
Данте, бросая взгляд на духа, пожирающего череп своего собрата, поражается звероподобной яростью, и его слова, обращенные к грешнику, невольно становятся стремительны и резки. Обещая рассказать в земном мире о судьбе адских духов, Данте грубой речью делает оговорку: se quella con ch’io pario non si secca – «если то, чем я говорю, не отсохнет». Подняв рот от страшной трапезы, Уголино начинает свою протяжную элегическую песнь: «Ты хочешь, чтобы я вновь повествовал неисцелимую боль, что сжимает мне сердце одной лишь мыслью, и прежде, чем я о ней скажу. Но если мои слова уподобятся семени, чьи плоды опозорят предателя, которого я терзаю, ты вместе услышишь и слова, и плач». Далее Уголино называет себя и свою жертву, не полагаясь на Дантово всезнание. Из четырех наиболее существенных фрагментов Inferno это единственный, где дух называет себя. Услышав злосчастное имя, Данте приготовился молча, со скорбным видом внимать пространной ламентации и заключить ее монументальной инвективой против жестоких пизанцев.
Рассказ Уголино – повествование психологическое, но никак не историческое: предыстория трагедии странным образом опущена и отнесена к области общеизвестного. Цель рассказа – анатомирование страшного процесса умирания, ужаса голодной смерти, описание стадий отчаяния. Вначале – пророческий сон, сцена охоты и жестокая гибель волка с волчатами. Производила ли это сцена сентиментальное впечатление на современников флорентийца и есть ли в ней скрытый смысл? То, что скрытый смысл есть, это бесспорно: «охота» и «изгнание» на итальянском языке – два значения одного слова, поэтому видение maestro e donno cacciando il lupo e‘lupicini может предвещать не только смерть, подобную смерти затравленных зверей, но и символизировать поражение партии и изгнание ее сторонников. Волк – животное хищное, и смерть безвинного человека едва ли предстанет в образе затравленного волка – скорее, это смерть кровожадного зверя, умертвившего многих. И, наконец, волчица (но не волк) предстает в первой песне «Комедии» как адское чудовище, едва не лишившее жизни путешественника. Если посмотреть на сновидение Уголино с учетом этих «скрытых смыслов», то едва ли мы увидим «чистый трагизм» ситуации – перед нами предстанет лишь клубок смыслов, который будет разматываться по мере элегического бега Уголиновой речи.
Уголино, предвидя злой конец, просыпается от плача детей. Провидец, услышав, как в замке поворачивается ключ, осознает, что его сон начинает сбываться. Существенно, что дверь в башне запирается, а не забивается, как то обычно переводят, – запирание двери лишь подчеркивает трагическое провидение пизанца и лишает эпизод театральной, романтической условности. Если присмотреться к тем словам, которыми Данте передает состояние Уголино, то они окажутся несколько более сдержанными, чем может показаться с первого взгляда: к примеру, несчастный граф с детьми не плачет, но жалуется; вопрос Ансельмуччо выдает не его испуг перед безумным взглядом отца, но лишь сочувствие. В отдельности каждая такая оговорка может показаться незначительной, но взятые все вместе они меняют представление обо всем фрагменте, лишая его столь удивительной для флорентийца сентиментальности.
Наиболее странными и наименее естественными во всем рассказе кажутся слова, обращенные детьми к Уголино (и надо заметить, что дети эти не были такими юными, как нам может показаться); вначале они предлагают свою плоть отцу в качестве еды: «ты нас одел этими жалкими телами, ты и раздень», затем его старший сын Гаддо, умирая, «бросился распростертый к ногам» со словами: «Отец мой, почему ты мне не поможешь?». Один из комментаторов высказал весьма тонкое и интересное замечание, заподозрив Уголино во лжи – граф таким образом стремился разжалобить слушателя и оправдать свой страшный грех поедания человеческой плоти[57]. Действительно, это «приглашение к каннибализму» – один из немногих «фальшивых пассажей» «Комедии». Но если мы не хотим рассматривать этот эпизод как явную фальшь, то необходимо найти ему ясное толкование.
И объяснение этому есть. Слова Гаддо будто бы намекают на некую вину Уголино, за которую приходится расплачиваться безвинным. Слова эти кажутся бессмысленными и жалкими, если не увидеть в них обвинения или хотя бы укора. В пользу «тайного греха» свидетельствует и двойственность сна, где Уголино приобретает волчьи черты. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять, за что Уголино был помещен Данте среди предателей. Отданные флорентийцам замки были для пизанцев лишь предлогом, чтобы заключить графа в тюрьму – Данте это понимал, об этом же писал и Виллани[58]. Но Уголино совершил и настоящее предательство, притом предательство страшное и омерзительное: вступив ради власти в тайный сговор с архиепископом – своим будущим земным палачом и адской жертвой, – он предал своего внука Нино ди Галлури и изгнал его и близких ему из Пизы. В наказание за это он сам стал жертвой, уподобившись загнанному волку.
Звериный образ преследует Уголино на протяжении всего эпизода: вначале он предстает перед путешественниками со звериной жестокостью терзающим «жалкий череп» архиепископа, затем он появляется в образе волка, потом ему предлагается на съедение человеческая плоть, в конце он пожирает тела, а закончив повествование, вновь с ожесточением и искаженным взглядом впивается в окровавленную кость. Сердцевиной всего рассказа и самой страшной его частью является смутное признание графа, из которого вроде бы следует, что он съел тела своих мертвых детей. Не все комментаторы соглашаются с тем, что Уголино признался в каннибализме, хотя, на мой взгляд, из текста это следует с полной очевидностью: poscia, piu che ‘1 dolor, pote i digiuno – «потом, больше чем скорбь, мог голод». Голод в этих словах кажется субъектом, деятелем, обладающим своей волей – что «мог голод», слушателю было ясно без пояснений. Акт каннибализма – не инфернальный ужас, но высшая логическая точка повествования графа, где звериный образ окончательно сливается с человеческим. Пророческий сон Уголино предвещал не столько смерть, сколько отождествление с диким кровожадным животным, умершим той смертью, которой оно, согласно причудливой логике Дантовой справедливости, и должно было умереть. В своей земной жизни Уголино совершил акт
