Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина
Переписка братьев Альмовых представляет две точки зрения на проблему, это, так сказать, диалог «чувствительного и холодного». В роли последнего выступает, естественно, старший брат, который сообщает последние московские новости находящемуся в Петербурге пламенному любителю искусств Илье. Для старшего Альмова женское творчество — род кокетства, женщины сочиняют «романы» в жизни, сами играют в них роли и принуждают к тому же мужчин. Осуждая подверженность брата «любовной дури», он пишет: «С каким отчаянием бродил ты в самых темных аллеях романа, выдуманного для забавы Сашенькой Лировой!»[434]. Эпистолярный рассказ Ильи о его знакомстве с «северной Коринной» — Алиной Славиной, старший Альмов комментирует так:
А я ненавижу Коринн: и все твои Коринны, и южные, и северные, пребестолковые какие-то химерические и пренесносные создания, не исключая и той, о которой г-жа Сталь написала шесть томов. <…> Твоя Алина такая расхваленная умница, — она и художница, она и автор! В жизни женщины две эпохи достойны примечания: — родиться и выйти замуж. А потом на что им образование? Выигрыш сделан: все кончено — успехи, ученье, музыка к чему послужат? Чтобы нравиться другим, чтоб сказали: какой он счастливец! у него жена вот чудо-то! редкость! сама и сочиняет, и рисует, как живописец! такой и с фонарем не найдешь![435]
Другие — но столь же небескорыстные — мотивации женского авторства излагает в девятой главе хозяйка светского салона княгиня Мурудзи.
Здесь развелась такая мода на литераторов — все кинулись в литературный свет и из‐за чего же бьются бедняжки: одни, чтоб видеть со своим именем сотни экземпляров, которых кроме трех мучеников: автора, цензора и корректора, никто и читать не станет; другие, чтобы хоть дружбою с печатными знаменитостями попасть в великие муравьи своего муравейника[436].
Оценивая устремления женщин-авторов как тщеславные, княгиня не сомневается, что без помощи и протекции мужчин эти претензии реализоваться не могут. На похвалы пьесе Славиной она возражает:
то есть вы (поэт Милованов. — И. С.) и Каратыгин вымарали ее марание и написали свое, она переписала — вот вам и писательница… Знаем, как эти авторищи (так в тексте. — И. С.) добиваются известности![437]
Писательницы, по оценке княгини и других светских дам, — это плебейки, которые используют добытую любыми путями известность, чтобы пробраться в высшее общество, куда их — «профанов» — не пускают.
Надо отдать должное Зражевской: создавая «диалогический конфликт» (термин Ю. Манна[438]), она дает «противной стороне» высказаться подробно и аргументированно.
Защитником высокого, поэтического вообще и женщин-писательниц в частности перед лицом светской толпы — истинных профанов — в тексте является прежде всего Илья Альмов, а также некоторые другие посетители салона Мурудзи, например, «пламенная артистка»[439] графиня Пермская. Для Альмова-младшего женщина-писательница — не ошибка природы, а высшее существо, он считает, что талант не искажает женскую природу, а, напротив, утраивает женское обаяние.
Страшно нам, профанам, войти в заветный круг их — прощай рассудок, спокойствие! Эти женщины — поэты, автора (так в тексте. — И. С.), мне кажется, в тысячу раз заманчивее и опаснее самых отъявленных кокеток. Сердце их — мастерская и инструмент, и вся работа прямо из сердечной части: мудрено ли, что с ними такое раздолье сердцу, чувствам, — и не заметишь, как прильнешь?[440]
Интересно, что речь идет все же об опасности, но эта опасность глубины и силы чувств. Вера Днестровская, к которой и относятся приведенные выше слова, кажется Альмову похожей на Марию Магдалину с картины Рафаэля, где «Мария вся любовь, вся грусть, вся восторг, вся прелесть!»[441]. Заметим, что у Зражевской символизацией женщины-поэта становится именно Мария Магдалина. Конечно, речь идет о любви в духовном смысле, но образ Марии Магдалины (в отличие от Богоматери) ведет за собой совсем иную цепь ассоциаций.
Главным объектом интереса и Ильи Альмова, и автора является писательница, автор пьесы, имеющей театральный успех, — Алина Славина. Альмов встречает ее на художественной выставке, где она
удивила [его] резкостью своих замечаний. Скромный наряд и наружная простота мало обещали; менее всего, глядя на нее, я ожидал найти в ней такую тонкую разборчивость и столько глубоких для девушки сведений[442].
Спор об Алине и ее творчестве ведут посетители светского салона Мурудзи, высказывая изложенные нами выше суждения pro и contra женщин-литераторов.
К сожалению, в опубликованном отрывке тема оказывается только намеченной, и трудно предполагать, как она могла бы развиться дальше. Ясно, что занимающиеся творчеством женщины («профессионалка» Алина Славина и «любительница» Вера Днестровская), скорее всего, должны были стать центральными героинями и что симпатии автора (авторицы) всецело на их стороне. При этом, однако, образы Алины и Веры (как, впрочем, и почти всех других персонажей) в художественном смысле очень маловыразительны — у них нет ни лиц, ни характеров. Но, как мы уже отмечали, на наш взгляд, Зражевская не обладала сильным беллетристическим дарованием, ее стихия — публицистический дискурс, критическая дискуссия. Такое ощущение, что сюжетные перипетии — только предлог, чтобы заставить героев высказаться на важные для автора темы. Подчеркнем еще раз, что при этом противная партия получает полную возможность изложить все свои аргументы contra, дискуссия ведется с открытым забралом.
Использование романных «декораций» в текстах Зражевской, вероятно, было вызвано опасениями свернуть с проторенной литературной дороги, а может быть, и неадекватной самооценкой: в письмах Александра Васильевна рекомендует себя талантливой романисткой, а с развитием у нее психического заболевания завышенные литературные претензии становятся одной из форм выражения мании величия. Но все же, когда Зражевская не пытается создать для изложения любимых идей «говорящих кукол», получается гораздо более интересный и оригинальный результат, как, например, в эссе «Зверинец», опубликованном в 1842 году в журнале «Маяк»[443]. Оно состоит из двух частей, написанных в форме писем, первое из которых адресовано Варваре Ивановне Бакуниной, второе — Прасковье Михайловне Бакуниной[444], то есть оба письма, составляющие «Зверинец», адресованы женщинам. Причем это не формальная номинация в подзаголовке, а можно сказать, что в тексте создаются образы адресаток.
В первом случае образ Варвары Ивановны Бакуниной соединяет в себе несколько моделей. Во-первых, она — «милая Maman», с которой связаны идиллические воспоминания детства: «ласки», «попечение», «материнское участие»[445]. В ее репрезентации особо выделены
