Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер
Одной из первых к портрету подходит торговка бубликами (бублейница). Она почтительно просит солдата прогнать обосновавшегося поблизости москаля с гречишниками (пирогами из гречневой крупы). Когда солдат не отвечает, она пытается подкупить его бубликами:
Возьмите, ваше благородие! Пожалуйте; дома пригодится (Кете, озміть, ваше благородіє! Пожалуйте, дома здасться). Солдат – ни пары с уст, хотя и бублики перед ним. Как же рассмотрела наша Явдоха, что это обман, что это не живой солдат, а только его персона… сгорела от стыда, покраснела как рак, да скорее, не оглядываясь, бежала от него, пихнула бублики в свою коробку и села [Квітка 1968, 3: 14].
Как и в анекдоте про Зевксиса, Явдоха не смогла сразу различить реальность и искусство. Ее попытка подкупить неодушевленный предмет является примером того, что Бергсон называл «механической косностью», которая, как мы видели у Котляревского и Гоголя, уравновешивается смехом: «…эта косность и есть смешное, и смех – кара за нее» [Бергсон 1999: 1291]. То обстоятельство, что солдат остается неподвижен во время всех многочисленных диалогов, которые ведут с ним персонажи повести, создает комический косный центр истории. Его неспособное выражать эмоции «комическое выражение лица это есть выражение, не обещающее нам ничего, кроме того, что оно дает. Это – только гримаса, застывшая гримаса» [Бергсон 1999:1293]. Безжизненность предмета, будь то мастерски выполненный портрет или несъеденный бублик, выставляет персонажей повести в глупом свете.
По сути вся повесть состоит из сценок, в которых различные посетители ярмарки вступают во взаимодействие с фальшивым солдатом и выставляют себя дураками. В коммерческом пейзаже, являющемся фоном «Солдатского портрета», неодушевленные предметы – главным образом сам портрет – благодаря своей косности (в трактовке Бергсона) создают комический эффект. Почти все, что происходит в повести, мы видим глазами спрятавшегося за портретом художника, а ее сюжет, как и в случае с «Марусей», кажется, существует лишь для того, чтобы автор мог рассказать о множестве деталей, относящихся к украинскому быту. Наименования товаров, описания покупателей, образцы различных говоров – все это намекает на то, что Квитка соревнуется с собственным персонажем, пытаясь создать совершенное подобие реальности. Его перечисление различных товаров, увиденных на ярмарке, является виртуозной демонстрацией описательных возможностей украинского языка и занимает более страницы текста:
Тут же, подле нее, продается тертый табак и тютюн курительный в папушах; а подле железный товар: подковы, гвоздики, топоры, подоски, скобки – и таки всякая железная вещь, какой кому нужно. А тут уже пошли лавки с красным товаром для панов: стручковатый красный перец на нитках, клюква, изюм, фиги, лук, всякие сливы, орехи, мыло, пряники <…>. Дёготь в кадках, мазницах; продавались и одни квачи; а подле них бублики, пышки (буханці)… [Квітка 1968, 3: 15].
В этом подробном описании ярмарки Квитка демонстрирует поэтический потенциал разговорного украинского языка. Зеров отмечал, что в этом отрывке он использует больше просторечных слов, чем в остальном тексте. «Квитка разворачивает перед нами огромную картину украинской ярмарки; тон повествования выбран намеренно разговорным, речь многословна и отчасти эмоциональна. Читать это, безусловно, утомительно» [Зеров 2003:68]. Об утомительности этого чтения стоит поговорить особо. Квитка использует коммерческий пейзаж для того, чтобы показать красоту и богатство украинского языка, и многие его слова имеют двойной смысл. Везде, где только можно, используются просторечные и диалектные формы. Фики (фиги) превращаются в хвиги, картопли (картофель) в картохлі. Передавая эти слова фонетически, в их диалектном произношении, Квитка выражает солидарность со своими коллегами – писателями из Левобережной Украины, которые протестовали против русификации украинской орфографии. А. П. Павловский, автор первой грамматики украинского (малороссийского) языка, придерживался тех же идей о языке, когда писал: «Я намерен все слова малороссийские писать точно теми буквами, какими они там произносятся (в т. числе і на месте о, хв на месте ф, ця на месте ца, і на месте ять»[166].
Многие из слов, обозначающих бытовые предметы, могут употребляться также в переносном смысле. Так, никчемного крестьянина могли прозвать мазницей (горшком для дегтя). Слово квач (кисть для смазывания колес) обозначало слабовольного человека. Об очень пьяном человеке можно было сказать пяний як квач. Словом буханці в уличной драке обозначаются удары или пощечины. На чисто формальном уровне большинство из вещей на этой ярмарке также могут быть использованы для описания карнавального поведения. Коммерческий пейзаж Квитки описывается с помощью очень богатого глоссария, который можно использовать в куда более широком контексте. М. С. Возняк впоследствии писал, что деловая украинская лексика произошла из языка коммерческого пейзажа: «Речь степенного хозяина соответствует его жизненном опыту, речь писарей и мелких чиновников полна искаженных оборотов русского канцелярского стиля, речь купцов отражает быт рынка и лавки» [Возняк 1946: 93].
Этот завораживающий список слов с двойным смыслом в итоге оказывается заклинанием, превращающим мертвую материю в живое существо, потому что в магическом пространстве ярмарки вдруг возникает шельмоватый доппельгангер солдата на портрете. Этот живой двойник шастает между прилавками и крадет что попалось под руку:
Как вот где взялся солдат, да уже настоящий солдат и живехонький, вот как мы с вами. Ходит он по базару, подглядывает, подсматривает… И уже один рушничок у зазевавшейся молодички с кучи стянул и в свой карман запаковал, а у чугуевской торговки бумажный платок, так что более рубля стоит, также стянул; отрезал и венок луку с одного воза и тут же все за полцены продал – и все так хитро-мудро смастерил, что ни один хозяин не заметил. Ходя по базару, пришел туда, где продают груши; видит, что при мешках одни ребятишки, да и те, разинув рты, зевают на медведей, он положил руку на мешок, никто не видит; потянул к себе, никто не видит; хорошенько положил на плечо, никто не видит… Да не оглядываясь, поплелся куда ему надобно было. Как тут схаменулись хозяева тех груш: видят, что москаль без спросу взял полнехонький мешок груш и, словно собственное, тащит себе, крикнули на него и пустились за ним вдогонку [Квітка 1968, 3: 17–18].
Такое превращение нарисованного солдата в живого человека, как и предыдущее превращение солдата в портрет, увиденное глазами Явдохи, служит примером того, что Бергсон называл
