Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер
Написанная скорее в сентиментальном, чем в фольклорном жанре «Маруся» лишена каких бы то ни было следов котляревщины или травестии. Соответственно, там практически отсутствуют сцены на рынке, за исключением одной-единственной, где Маруся встречает Василя и от полноты своего чувства начинает запинаться: «Только и надо купить матери… огниво на трубку… а отцу красных… ниток… для вышивания платков… да говядины на Петров пост» («тільки й треба купити матері… кресало на люльку… а батькові… ниток красних… на мережки до хусток… та яловичини… на петрівку») [Квітка 1982:62]. Разумеется, хотя Квитка и воздерживается от использования комических архетипов «Энеиды» Котляревского или «Вечеров…» Гоголя, его повесть со всеми ее описаниями украинского быта и традиций была полна гипербол, характерных для сентиментализма. Так, Маруся, как и гоголевская Параска, является идеальной украинской красавицей:
Высокая, пряменькая, как стрелочка, черноволосая, глазки, как терновые ягодки, черные брови, как на шнурочку, личиком румяная, как роза, что в панских садах цветет, носик себе пряменький с небольшим горбиком, а губки, как цветочки расцветают, а между ними зубки, точно как жерновки, как одна, на ниточке снизаны [Квітка 1982: 46][162].
Детали, которыми Квитка украшает свое, в общем-то, шаблонное описание, относятся к повседневному украинскому быту. Так, рассказывая о том, во что Маруся была одета, он словно продает свой текст специфической группе читателей – женщинам, которые часто бывают на украинских рынках и знают толк в ягодах, розах, жемчуге и хороших тканях: «Рубашка на ней всегда беленькая, тоненькая, сама пряла и пышные рукава сама вышивала красными нитками. Плахта (род юбки) на ней картатская, полосатая, еще материнская приданая, теперь уже таких и не делают» [Квітка 1982: 46].
Квитка утверждал, что проверял реакцию обывателей на свою повесть, читая «Марусю» вслух торговцам на рынке. В письме от 4 октября 1839 года к своему другу и коллеге П. А. Плетневу он писал:
Видя своих Марусь, читаемых нашими добрыми земляками за прилавками при продаже перцу, табаку и проч., читаемых по хатам, в кругу семейств в городе и селениях, имев депутацию с благодарностью, что пишу по-нашему… я рассудил написать для этого класса людей что-нибудь назидательное [Вербицька 1957: 77][163].
Заботясь о собственной репутации «человека из народа», Квитка балансировал на тонкой грани между конформизмом и социальным протестом[164]. Из-за своей назидательности Квитка казался его украинским современникам слишком консервативным, а правительству – безвредным. Однако в своих прозаических текстах, написанных по-украински, Квитка намекает читателю на то, что к власти стоит приглядеться получше. Внимательный читатель «Солдатского портрета» заметит, что то, что с виду похоже на страшного русского солдата, на самом деле может оказаться искусно выполненной подделкой.
Ревностный судья
«Солдатский портрет: Латинская побасенка, по-нашему рассказанная» («Салдацький патрет; Латинська побрехенька, по-нашому розказана») был впервые напечатан в харьковском журнале «Утренняя звезда» в 1833 году и, как и «Энеида» Котляревского, представляет собой перенос классического сюжета на украинскую почву. Главный герой повести – художник Кузьма Трофимович, который так искусен, что может изобразить любой объект как живой (живісінько):
Бывало, что завидит, что подсмотрит, сразу с того портрет и откатнет: хоть будь это ведро или свинья, так словно настоящее оно и есть… Посвистишь и замолчишь от удивления (тільки посвистиш та й годі). Да еще бывало, намалюет, примером сказать, сливу, да и подпишет – он же был грамотный. – «Это не арбуз, а слива». Знаете, чтоб всякой отгадал, что оно есть так точно так и есть, настоящая, словно живая слива (а слива, так таки точнісінько слива) [Квітка 1968, 3: 7].
Упоминание о сливе вызывает ассоциации с еще одним античным сюжетом: на этот раз с историей о Зевксисе, который, по словам Плиния, состязался с Парразием в том, кто из них лучший художник. Зевксис изобразил виноград столь удачно, что «на сцену стали прилетать птицы» (XXXV, ххххі, 66) [Плиний 1994: 91]. Как и Зевксис, Кузьма славится реализмом своих картин, вводящих в заблуждение тех, кто на них смотрит. Однако, в отличие от его античного предшественника, его задача заключается не в приманивании птиц. Напротив, по заказу одного пана он должен написать портрет, который будет этих птиц отпугивать.
Услышал о нем какой-то пан, большой охотник до огорода; так вот видите, беда ему: что б он ни посеет, то воробьи в лето все и выклюют. Вот он и позвал нашего Кузьму Трофимовича, чтоб намалевал ему солдата, да чтоб так списал, чтоб был бы словно живой, чтоб боялись его все воробьи (як живий був, щоб і горобці боялися) [Квітка 1968, 3: 9].
Кузьма, желая, чтобы его картина была так реалистична, что смогла бы обмануть не только птиц, но и людей, привозит портрет солдата на ярмарку в Липцы, большое село в 30 верстах от Харькова[165]. Художник прячется за картиной и слушает, как прохожие реагируют на его солдата. Нарисованный солдат успешно пугает и злит торговцев и привлекает женщин. Обманутым оказывается и сапожник: только узнав, что перед ним картина, а не живой человек, он замечает неточность в изображении сапога. Коммерческий пейзаж, как его показывает Квитка, – это место, где коллективная мудрость народа в итоге позволяет отличить истину от подделки. Но это также и место, где художник рискует нарваться на несправедливую критику. Действительно, у повести Квитки нетрудно найти еще один античный источник: басню Эзопа «Мом и боги», в которой Зевс, Посейдон и Афина поручают Мому оценить сотворенных ими человека, быка и дом. Мом, нашедший изъяны во всех этих творениях, является классическим примером ревностного судьи [Сулима-Блохин 1969: 40].
Квитка, который в своем «Прошении к пану издателю» пытался предвосхитить критику в собственный адрес, позднее утверждал, что «Солдатский портрет» тоже был адресован его критикам. В письме к издателям «Русского вестника» он писал: «Чтобы доказать одному неверующему, что на малороссийском языке можно писать нежное, трогательное, я написал “Марусю”; просили напечатать ее. Чтобы остановить рецензентов толковать о незнакомом
