Техника текста. Лекции, прочитанные в Музее современного искусства Эрарта в 2012 году - Самуил Аронович Лурье
И тут на помощь глупости обязана прийти пошлость, без этого просто не получится. Если встает человек и пытается сказать: ребята, у нас дети больные и младенческая смертность как в Африке – тут обязательно должна выступить пошлость, порвать на себе рубаху, зайтись в истерике и сказать: «наша священная цивилизация», «ты не любишь нашу родину», еще что-нибудь такое. Глупость глупостью, но для того, чтобы вас подавить, нужно сделать вид, что вы оскорбили чьи-нибудь чувства. Например, чувство патриотизма, или любви к родине, или любви к партии. На этом основана пошлость тоталитарного государства.
Чтобы не расписывать ее в подробностях, я только одну цитату приведу: абсолютно типичная цитата из газеты, но она дает представление об атмосфере, в которой жили ваши бабушки и прабабушки, дедушки и прадедушки, мои родители на протяжении десятков лет. Просто цитата из газеты, перед выборами; выступает писательница на съезде и говорит так:
«Народ-гигант неохватимо-колоссальной страны, весь народ с поднятыми в руках бюллетенями стоит перед фигурой Сталина и говорит голосом, слышным по всей неохватимой стране, по всему миру: „Друг наш, учитель наш, вождь наш!..“ и „отец наш!..“ – громким голосом, вся громада народа.
И это – от сердца. Это от сердца, из самой глубины его, искренно до слез. И этого никогда не бывает в буржуазных странах, никогда»[36].
Если вот таким звонким голосом, со слезами в голосе произнести, то это и есть формула государственной, политической пошлости, в которой задыхалась наша страна на протяжении ряда десятилетий. Ну а чем еще можно отравить весь народ? Одной глупости, как я уже сказал, недостаточно, потому что своя рубашка ближе к телу, свои дети, свои коммунальные условия; поэтому нужно было придумать чувство. Чувство это называлось, в общем-то, любовь. Сейчас мы уже в двадцать первый раз присуждаем Букера, а я был двадцать лет назад номинатором еще первой премии Букера, и там был такой замечательный писатель Евгений Федоров, автор повести «Жареный петух», много лет отсидевший в лагерях. Повесть была потрясающей тем, что он раскрывал физиологический механизм этого всего. Там, в частности, описано на основании ряда мемуарных свидетельств, что многие люди, мужчины и женщины, проходившие по Красной площади во время парадов и демонстраций и видевшие своего любимого вождя и учителя, реально испытывали оргазм. Реально, по-настоящему. Это была такая имитация любви, ложная любовь, эмоциональное изнасилование страны. Наиболее чуткие писатели это чувствовали и понимали; русская литература в тех немногих гениальных книгах, которые она успела создать в XX веке, все время только этим и занималась. И здесь – взять Платонова и Булгакова; и за границей – взять Набокова.
Набоков вообще пишет главным образом про это, и главным образом про это написано «Приглашение на казнь». Теперь, когда я объяснил механизм, я не буду заниматься историей, а просто на примерах покажу, как это понимали другие люди. Кстати, Набоков каждый сезон, кажется, в своем Корнуэлльском колледже читал лекцию про пошлость: ну никак не мог русскоговорящим, но на самом деле американским студентам объяснить это слово. У него получалось все-таки vulgar, и он оперировал главным образом примерами из рекламы. Но в его романах дело обстояло по-другому. В «Приглашении на казнь», как вы знаете, есть палач, м-сье Пьер; я просто напоминаю эти интонации, у пошлости две главных интонации – пафос и задушевность… Так вот, встреча палача с приговоренным к смерти Цинциннатом Ц.:
«Да, в самом деле, радостный день, красный день, – сказал м-сье Пьер, – у меня самого душа так и кипит… Не хочу хвастаться, но во мне, коллега, вы найдете редкое сочетание внешней общительности и внутренней деликатности, разговорчивости и умения молчать, игри вости и серьезности… Кто утешит рыдающего младенца, кто подклеит его игрушку? М-сье Пьер. Кто заступится за вдовицу? М-сье Пьер. Кто снабдит трезвым советом, кто укажет лекарство, кто принесет отрадную весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все – м-сье Пьер».
Эта его интонация, задушевная, подлая, интонация подлой задушевности – на ней построено то, что хочет сказать Набоков про пошлость. Вот он начинает уговаривать приговоренного к смерти Цинцинната, объяснять, что он как-то несправедливо, грубо обращается с директором тюрьмы, нехорошо: «Вы знаете нашего милого директора… вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как увлекается всякой новинкой, – думаю, что и вами он увлекался в первые дни… Не будем так ревнивы, друг мой». Все время эта интонация. И опять про этого директора: «И, вообще, вы людей обижаете… Едва притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, – поверьте, что я тоже кое-что смыслю в гастрономии, – но вы издеваетесь над ними, – а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался…» – говорит палач заключенному. «Я понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и пошалить, – но почему думать только о себе, о своих хотениях, почему вы ни разу даже не улыбнулись на старательные шуточки милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали…»
Тут-то и начинаются мурашки, когда вам рассказывают, что директор тюрьмы ночей не спит, испытывает мучительные нравственные страдания оттого, что заключенный с ним как-то грубо и мрачно обращается. Вот как замечательно говорит палач будущей жертве: «…ни один ваш душевный оттенок не ускользает от меня ‹…›… Для меня вы прозрачны, как – извините изысканность сравнения – как краснеющая невеста прозрачна для взгляда опытного жениха. ‹…› Но, если я вас так близко изучил и – что таить – полюбил, крепко полюбил, – то и вы, стало быть, узнали меня, привыкли ко мне, – более того, привязались ко мне, как я к вам».
И это все делается уже совершенно невозможным в сцене казни, где – посмотрите, как говорит этот человек: «Никакого волнения, никаких капризов, пожалуйста, – проговорил м-сье Пьер». Это уже Цинцинната возводят на эшафот.
«– Прежде всего, нам нужно снять рубашечку.
– Сам, – сказал Цинциннат.
– Вот так. Примите рубашечку».
Ничего не напоминает? «А вот влепили им двушечку…» Вот эта задушевность, такая милота речи: «Примите рубашечку. Теперь я покажу, как нужно лечь… Хорошо-с. Приступим. Свет немножко яркий… Превосходно!..», ну и так далее.
«Приглашение на казнь» вообще написано о мире, где измерение, называемое душой, отсутствует. Это мир двух измерений, и гнусное гносеологическое преступление Цинцинната Ц. состоит как раз в том, что он для этих людей непрозрачен, потому что он человек трех измерений, а не двух. С точки зрения Набокова, тоталитарное государство пытается людей схлопнуть, сжать так, чтобы
