Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Борис Михайлович Парамонов
Итак, Гоголь для Чернышевского – первый самостоятельный русский писатель, не связанный с традицией западной литературы, каковая традиция столь еще сильно определяет творчество Пушкина. То есть важнейшее явление в плане формальногенетическом. Но и в плане содержательном Гоголь первостепенно-оригинален, его творчество начинает новые в России специфически русские темы. Это тема социальной критики, сатиры. Вот в чем новизна и первостепенность Гоголя для Чернышевского.
Это потому, что до сих пор еще остается много людей, восстающих против Гоголя. Литературная судьба его в этом отношении совершенно различна от судьбы Пушкина. Пушкина давно уже все признали великим, неоспоримо великим писателем; имя его – священный авторитет для каждого русского читателя и даже не читателя, как, например, Вальтер Скотт авторитет для каждого англичанина, Ламартин и Шатобриан для француза или, чтобы перейти в более высокую область, Гёте для немца. Каждый русский есть почитатель Пушкина, и никто не находит неудобным для себя признавать его великим писателем, потому что поклонение Пушкину не обязывает ни к чему, понимание его достоинств не обусловливается никакими особенными качествами характера, никаким особенным настроением ума.
Тут, конечно, некая запятая поставлена критиком. Пушкин, мол, велик и славен, и Гёте, и Ламар-тин с Шатобрианом, но есть писатели и писатели: то есть одни как бы важнее других. Тут и начинается некая табель о рангах: есть хорошие писатели, кто ж спорит, есть любимцы публики, да ведь не в них дело. Есть писатели громадного и неоспоряемого эстетического художественного значения, а есть другие, возносящие литературу до масштаба всемирного общественного дела. Вот тут поставил Чернышевский некую веху, и от нее отныне судите: песни петь можете прекрасные, но для дела общественного эти эстетические красоты дело вторичное.
Гоголь, напротив, принадлежит к числу тех писателей, любовь к которым требует одинакового с ними настроения души, потому что их деятельность есть служение определенному направлению нравственных стремлений. В отношении к таким писателям, как, например, к Жоржу Санду, Беранже, даже Диккенсу и отчасти Теккерею публика разделяется на две половины: одна, не сочувствующая их стремлениям, негодует на них; но та, которая сочувствует, до преданности любит их как представителей ее собственной нравственной жизни, как адвокатов ее собственных горячих желаний и задушевнейших мыслей. От Гёте никому не было ни тепло, ни холодно; он равно приветлив и утонченно деликатен к каждому <…>, и никогда «незлобивый поэт» не может иметь таких страстных почитателей, как тот, кто, подобно Гоголю, «питая грудь ненавистью» ко всему низкому, пошлому и пагубному, «враждебным словом отрицанья» против всего гнусного «проповедует любовь» к добру и правде. Кто гладит по шерсти всех и всё, тот, кроме себя, не любит никого и ничего; кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла. Кого никто не ненавидит, тому никто ничем не обязан.
Остро пишет Чернышевский, гладит против шерсти и не стесняется: от Гёте ему, видите ли, ни тепло, ни холодно. Чрезвычайно острая партийность заявляется: держитесь, слуги чистого искусства! Ясно, что найдется русский писатель, стоящий на высоте подлинного призвания, и этот писатель Гоголь. И главное: только такой писатель будет на высоте своего гражданского призвания. Писатель настоящий должен быть не друг, а враг – вот какую задачу усвояет русскому художнику нелицеприятный критик: сатира – Ювеналов бич! До Маяковского очень и очень еще долго, но штыки и мечи уже взяты на изготовку. Литературе пощады не будет – к тому идет.
И. Т.: По-моему, Борис Михайлович, вы ушли уже далеко вперед. Мы с вами только что были в начальной школе, даже не в средней. Еще вечеряем на хуторах близ Диканьки. Черевички царские на Одаркины ножки примеряем.
Б. П.: Черевички как-то испарились из детской недолгой памяти, но вот что запомнилось, и тяжело запомнилось, – это в шестом классе «Тарас Бульба». Все эти немалые уже годы и десятилетия кормят нежных школяров этими сомнительными материалами. Тарас Бульба начисто противопоказан детскому чтению: и это не могут взять в толк поколения за поколением этих самых шкрабов – школьных работников. Вот сколько уже революций в России произошло, а от этой отравы всё не могут детей отвратить.
И. Т.: Да, поразительно: в классе в мое время не меньше половины учеников были евреями, а тут Тарас с парубками погром устраивает. И постоянно «жиды», «жиды», и перья из перин, и бросают несчастных янкелей в Днепр. Или вот такие перлы Гоголева красноречия:
[Тарас] почувствовал скорбь и заклялся сильно в душе против полячки, причаровавшей его сына. И выполнил бы он свою клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную косу, поволок бы ее за собою по всему полю, между всех козаков. Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело.
Вот описываются казацкие подвиги:
И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг – и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. <…> Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колени у выпущенных на свободу, – словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долг.
Советских шестиклашек учили вот такому патриотизму:
Но будь я поганый татарин, а не христианин, если мы выпустим хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!
Б. П.: В общем, не везет Гоголю в усвоении читателями. То его Чернышевский спрямлял – вернее, скривлял, то наробразовские чиновники.
И. Т.: А что в суждениях Чернышевского о Гоголе вы считаете принципиально неправильным?
Б. П.: Начать хотя бы с самого термина «гоголевский период». Будто бы Гоголь начал