Искусство и наука - Рескин Джон
67. Но если вы недовольны границей, предложенной мною для вашей науки, то тем с большим сомнением отнеслись вы, вероятно, к месту, которое я ей отвожу. Я знаю, что по нашей современной системе не принято считать химию, науку об атомах, низшей, а теологию, науку о Божестве, высшей; нет, многие из нас считают теологию даже не наукой, а спекулятивным стремлением, чуждым науке и по духу ей противоположным.
Однако мне, может быть, необходимо отметить для вас, в нескольких словах, что то, что мы называем теологией, если истинно, то наука; если же лживо, то не теология; даже различие между естественной наукой и теологией нелогично; действительно, вы можете делать различие между естественной и неестественной наукой, но не между естественной и духовной, не доказав предварительно, что дух не имеет естества. Вы найдете несомненным, что вполне истинное знание одинаково возможно и необходимо как относительно фактов, касающихся материи, так и сил и страстей, действующих на материю и в материи; и что самая благородная из всех доступных нашему пониманию сил есть сила, которая или представляет себе, или постигает существование жизненной силы высшей, чем наша собственная; и что изучение отношений, существующих между этой силой и вытекающих из нее человеческих поступков, настолько же составляет предмет истинной науки, насколько и кривизна метательного снаряда. Влияние, например, вашего посещения церкви, с верой или без веры в силу молитвы, на ваш характер, ум и поведение в течение дня настолько же подлежит ведению точной науки, насколько и влияние вашего завтрака на ваш желудок. Какое из этих знаний выше, я с уверенностью уже указал вам и не боюсь никаких испытаний, которым вы пожелали бы подвергнуть мое утверждение.
68. Предположив такую границу и такую роль для нашего знания; предположив также, как я сделал, быть может, к вашему неудовольствию, что графическое искусство есть тень или образ знания, – я хочу показать вам сегодня, в каком отношении к ним находится добродетель, называемая греками σωφροσύνη, здравомыслие – соответствующая латинскому salus или sanitas mentis, и английскому health of heart; если мы возьмем слова mens[39], µῆνις[40] или φρήν[41], за выражение страстной душевной мощи человеческого существа, в отличие от интеллектуальной, то mens sana – здоровый дух – будет возможен для всех нас, между тем как созерцательная ступень высшего разума может быть и недоступна нам; так что для каждого из нас небеса только позволяют домогаться быть σοφός – мудрым, но требуют решимости быть σώφρων – благоразумным.
69. Не входя в обсуждение употребления этого слова различными писателями, я скажу вам, что самое ясное и здравое понятие об этом духовном состоянии дают выражения древней христианской религией и даже в том, что вы, может быть, считаете ее суеверием. Не входя в обсуждение личного существования и традиционного характера злых духов, вы на практике увидите, что внешние искушения и неизбежные испытания характера имеют над вами власть, так что и здоровье, и добродетель ваши зависят от силы вашего противодействия им; что, не встречая сопротивления, злая энергия их перейдет в ваше собственное сердце; или и что обычная, вошедшая во всеобщее употребление, фраза: «в нем дьявол или злой дух», есть наиболее научное и точное определение настроения подобной личности. Вы найдете также, что изгнание его или очищение от него лучше всего символизируется в литературе для вас в образе человека, бродившего раньше одичалым и нагим среди могил и сидящего потом смирно, одетым и в здравом уме; и что в каком бы смысле, буквально или иносказательно, вы ни принимали библейское сказание о последующем, абсолютно верно, однако, то, что стадо свиней, бросающееся на свою погибель, дает вполне ясное понятие о всякого рода бешенстве и является наиболее верным символом полного человеческого ἀφροσὺνη[42], когда-либо данным литературой.
* * *Различные виды безумия[43], восхищающиеся сценами смерти, которыми так заражены в наше время искусства революционной Европы, будут разъяснены в продолжение этой лекции; но я не намерен ни делать определенных замечаний о только что упомянутых мною примерах, ни печатать какого-нибудь отдела из всего сказанного мною, пока не проанализирую полнее элементы злой страсти, которая всегда искажала и оскверняла даже самые высшие искусства Греции и истинной христианской религии, и всецело занимает в настоящее время воображение, опустошенное и лишенное радости нечестием и непокорностью.
Что касается мрачности серого цвета, характерной главным образом для современной французской революционной школы, то я входил до некоторой степени в рассмотрение условий действительной умеренности и сдержанности ее в окраске, указывая, что вся сила не в том, чтоб избегать ее, а чтобы уметь ею распоряжаться; и что самые чистые и самые яркие цвета превосходно могут быть умеренно расположены, тогда как наиболее темные являются и наиболее резкими, и наиболее неуместными. Но было бы бесполезно печатать эту часть лекции без пояснительных иллюстраций.
Переходя к рассмотрению неумеренности и скромности при выборе даже сюжетов для ландшафта, я для контраста ссылался на спокойствие тёрнеровской гравюры «Река Грета, впадающая в реку Тиз».
70. Если вы хотите почувствовать всю сдержанность этого рисунка, зайдите сначала в мастерские и посмотрите на выставленные там обыкновенные хромолитографии; взгляните, как они искусственны с их Маттерхорнами, Монте-Розами, голубыми ледниками, зелеными озерами, белыми башнями, великолепными бандитами, романтическими крестьянами, или всегда искусными спортсменами и рыбаками в голландских костюмах, и посмотрите затем, чем довольствуется Тёрнер. Ему не нужны и не особенно нравятся Маттерхорны. Ему достаточно глинистого йоркширского берега в восемь или десять футов высоты. Он не поблагодарил бы вас, если бы вы ему дали все гигантские леса Калифорнии; он не заинтересовался бы ими, не был бы среди них и наполовину настолько счастлив, как здесь с прутиком дубка, который Грета пригнула между камней и который теперь, когда вода стала глубже, снова пытается выпрямиться и ускользнуть из засады.
Он не нуждается ни в башнях, ни в городах и довольствуется трехоконным деревенским помещичьим домом. Не нужны ему и блестящие бандиты. Смотрите! Вот черная, а вот и белая корова: чего же вам еще больше? И эта неторопливо падающая быстрина, тут прерывающаяся, чтобы обогнуть прудок, там пенящаяся, низвергаясь по рифу в шесть или семь дюймов вышины, неизмеримо важнее для него, чем колоссальное падение озера Эрио в озеро Онтарио, справедливо взятое Карлейлем за образец Ниагары нашего национального стремительного ἀφροσύνη – безумия.
71. Мне нет необходимости указывать вам здесь на истинную умеренность краски в этом рисунке, на то, до какой степени здесь бледна зелень деревьев и мягка лазурь неба.
Теперь я ставлю рядом хромолитографию.
Но почему же то хорошо, а это дурно? Просто потому, что если вы будете размышлять, работать и воспитывать себя благородно, то полюбите реки Грету и Тиз, если же нет, вам понравится хромолитография. Одно нравится мужественным людям, другое слабым; то скромно, полно истинной αἰδὼς – благородной сдержанности и благородного благоговения, а в этом нет ни αἰδὼς, ни страха, ни меры, ни даже цели, а только собрано все, что можно было схватить, чтоб расшевелить гнусную апатию общественного ἀφροσύνη.
72. Апатия ἀφροσύνη – заметьте это выражение! Вы можете подумать, что апатично σωφροσύνη – благоразумия, а невоздержанность полна страсти. Но нет; как раз наоборот. Внутренняя безжизненность в нас ищет резких внешних стимулов. Я должен вернуться ненадолго к искусству современной Франции. Наиболее полный отдых и освежение, после переутомления в Лондоне, может дать мне французская игра. (Если же я пытаюсь отдохнуть в полях, то оказывается, что они уже за неделю до меня превращены все в дачи.) Но французы играют так хорошо, что я заранее могу быть уверен, что все кончится прекрасно или настолько дурно, что вы как бы беспомощно присутствуете при каком-нибудь действительном бедствии. Но на днях я был обманут словом «комедия» в публикации о «Фру-Фру»[44], когда отправился смотреть ее. Большинству из вас, вероятно, известно, что первые три действия этой пятиактной пьесы – чистая комедия или, по крайней мере, игривая драма, кончающаяся в двух последних актах печальнейшей из всевозможных катастроф, хотя и слишком часто случающихся в повседневной жизни. Здесь минутная страсть является источником неисправимого горя и потерею всего, что героиня любила в жизни, и это вследствие героического заблуждения вполне хорошей и неэгоистичной личности. Я совсем заболел после этого спектакля и не мог оправиться целую неделю.
