Битвы за храм Мнемозины: Очерки интеллектуальной истории - Семен Аркадьевич Экштут
Последняя строчка печатается по современной орфографии, в результате чего ускользает очень существенный нюанс, не нуждавшийся во времена автора в комментариях. У Пушкина сказано вытеснят «из міра», т. е. из сообщества живых людей: внуки сменят дедов на земле. Смена поколений не происходит мирно и безболезненно. Волны поколений не просто идут одна за другой, но набегают друг на друга. Наблюдается самая настоящая интерференция волн. В результате этого взаимодействия, взаимовлияния и наложения поколений наблюдается усиление исторической преемственности в одних точках пространства и ослабление в других его точках. У истории есть свои точки разрыва, точки забвения, точки вытеснения исторической памяти. На ее страницах наряду с неизученным и таинственным так много невысказанного и недоговоренного. Белые пятна чередуются с фигурами умолчания. Те и другие свидетельствуют о разрыве памяти. И далеко не всегда профессиональный историк способен сшить этот разрыв. Более того, иногда именно он — сознательно или бессознательно прибегая ко лжи и извращая исторические события — усиливает этот разрыв и способствует окончательному вытеснению из мира нежелательных остатков недавнего прошлого. И тогда на сцену выходит человек, восстающий на неправду и на тот «особенный склад выспренней речи, в которой часто ложь и извращение переходят не только на события, но и на понимание значения события»[103].
Писатель, историк и очевидцы: заочный диалог
Меня интересует казус встречи в пространстве и времени последних живых участников великих исторических событий эпохи 1812 года с тем, кто прибег к остранению и увидел, что в этих событиях действовали не герои и антигерои, а просто люди[104]. И тогда он переосмыслил целый пласт исторической памяти и представил эти события и этих людей в качестве художественного целого. Так была написана гениальная книга, о жанре которой литературоведы спорят до сих пор.
Мысленно перенесемся в 1868 год. Представим былое в его незавершенности. Пока что никто не знает, чем закончится новое произведение графа Толстого. Князь Андрей еще жив, и читатели не ведают о грядущей судьбе героев книги. В марте вышел из печати четвертый том эпопеи «Война и мир» (две первые части третьего тома — в нынешней композиции), посвященный Бородинской битве, и одновременно, в мартовской книжке журнала «Русский Архив», была опубликована статья Толстого «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“». В самом авторитетном и самом читаемом историческом журнале того времени Толстой обосновал неизбежность разногласия между писателем и историком в описании исторических событий. Состоялся заочный диалог писателя с двумя весьма почтенными ветеранами Отечественной войны 1812 года. Ниже я приведу обширные выписки из их воспоминаний: эти пространные цитаты позволят мне реконструировать диалог, выявить обмен колкими репликами и воспроизвести интонации жаркого спора, состоявшегося в позапрошлом веке. Современники Толстого отказались признать новую, художественную реальность, созданную писательским воображением. С автором эпопеи полемизировали профессионально владевшие пером непосредственные участники Бородинской битвы, кстати, именно за нее удостоенные весьма почетной боевой офицерской награды — ордена Св. Владимира IV степени с бантом. Одного толстовского оппонента, князя Петра Андреевича Вяземского, нет нужды представлять читателю: его биография всем хорошо известна[105]. Отмечу лишь одну выразительную деталь, во время сражения под добровольно пошедшим в армию Вяземским было убито две лошади, но сам князь не пострадал. О другом оппоненте следует сказать более подробно.
Авраам Сергеевич Норов встретил Отечественную войну в чине прапорщика гвардейской артиллерии и в свои неполные 17 лет командовал двумя орудиями, защищавшими Багратионовы флеши. Молодой офицер был тяжело ранен ядром в ногу, прямо на поле боя ему без наркоза сделали ампутацию и в санитарной карете своевременно вывезли в Москву. Норов неподвижно лежал на лазаретной койке, когда французы вошли в город. Офицер российской императорской гвардии ответил решительным отказом на предложение французов дать им «для проформы расписку»[106] с обязательством не принимать участия в боевых действиях до конца кампании. Несмотря на это, враги обошлись с ним гуманно: когда у Норова началась гангрена, лейб-медик Наполеона сделал ему еще одну мучительную операцию (вновь без наркоза!) и спас жизнь[107]. Авраам Сергеевич стал свидетелем бегства французской армии: из окон московской больницы он «с презрением смотрел на уходившие французские войска и самого Наполеона». Впоследствии Норов дослужился до чина полковника гвардии, после чего перешел на статскую службу и сделал прекрасную карьеру: в 1850 году он стал товарищем министра, а 1854 — министром народного просвещения. Через четыре года вышел в отставку в чине действительного тайного советника и был назначен членом Государственного совета. Всю свою жизнь Авраам Сергеевич не был чужд литературных занятий: писал и переводил стихи, много путешествовал по Западной Европе, Средиземноморью, Ближнему Востоку, дважды посетил Землю Обетованную и опубликовал целый ряд путевых записок. Прочитав первые тома эпопеи Толстого, маститый сановник взялся за перо: в сентябре 1868 года написал и уже в ноябрьском номере «Военного Сборника» напечатал большой мемуарный очерк, в котором довольно резко полемизировал с автором «Войны и мира». Одновременно с журнальной публикацией вышло в свет отдельное издание очерка в виде брошюры, ставшее последним выступлением Норова в печати: в конце января 1869 года ветеран скончался, так и не успев узнать, чем закончится роман. Медленно прочтем первые страницы этой небольшой брошюры, давно уже ставшей библиографической редкостью.
«Под
