Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
31
Об этом пишет Е. Б. Тагер: «Другой раз, послав к нам какую-то девушку с запиской, она приписала в постскриптуме: “Обласкайте девочку, она – душенька, и даже – “Душенька” – Псиша – Психея”. Я привожу эти высказывания не ради их каламбурного изящества, а потому что в них молниеносно, как в осколке зеркала, отразился весь внутренний строй Цветаевой – и как личности, и как поэта. Душенька – слово житейского повседневного обихода. Но Цветаевой этого мало: она раздвигает его смысл – встает “Душенька” с большой буквы (поэма И. Ф. Богдановича) – душа – Психея. Слово вырастает, воздвигается, громоздится или, может быть, наоборот, разверзается вглубь, открывается скрытое дно. И все творчество Цветаевой дышит этой неукротимой жаждой вскрыть корень вещей, добиться глубинной сути, конечной природы явлений» (Тагер 1988: 499–500). Ср. также строки М. Цветаевой из письма, адресованного Р.-М. Рильке: «Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же – их изначальное название (и ценность). Если, например, Вы говорите “великолепно”, Вы говорите о “великой лепоте”; о значении слова при его возникновении. (Теперь же “великолепно” – всего лишь стершийся восклицательный знак)» (Рильке – Пастернак – Цветаева: 86).
32
Цветаева писала в статье «Искусство при свете совести»: «По отношению к миру духовному – искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому – искусство есть некий духовный мир физического» (V: 361). Ср. высказывание Ф. И. Буслаева: «Человек разделил свою духовную природу на две области: частию возводил ее до обоготворения, частию низводил до вещественной природы: и таким образом бессознательно чувствовал в себе два противоположные начала – вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества» (Буслаев 1887: 140).
33
См. анализ этого стихотворения: Ревзин 1971: 224–231; Черкасова 1975: 147–148.
34
В данном случае метафора выступает как традиционный символ уподобления женщины и воды. В «Повести о Петре и Февронии», памятнике древнерусской литературы, содержится рассказ об искушении человека и ответе девы Февронии: «Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: “Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего”. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: “Почерпи убо воды з другую страну судна сего”. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Она же рече: “Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?” Он же рече: “Едина есть, госпоже, вода”. Паки же она рече сице: “И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?”» (Повесть о Петре и Февронии 1979: 219). Но если традиционный символ в древнерусском тексте представлен развернуто, целой притчей, то Цветаева сжимает его до формулировки, построенной на тождестве зеркально отраженных элементов.
35
В данном случае образное возрождение этимологии слова белокурый основано не на интуиции поэта, а на точном знании историко-языкового факта. В прозе М. Цветаевой читаем: «Мой Разин (песенный) белокур – с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр. Белые кудри: буйно и бело. А белокур – что? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!)» («Вольный проезд» – IV: 439).
36
В. Г. Гак указывает на активность лексических инноваций в разных языках. Общая тенденция XX в. к словотворчеству особенно ярко проявилась в русском языке, чему способствовали значительные преобразования во всех областях жизни.
37
Словообразовательный контекст – это «наличие специфической словообразовательной информации: словесное воплощение материальной и идеальной базы в конкретном акте словопроизводства ‹…› объяснение причины образования нового слова или специфики его употребления, т. е. информации, позволяющей по деталям восстановить акт словопроизводства и определить место нового производного в словообразовательной системе языка» (Малеева 1983: 27).
38
О многочленных рядах окказиональных слов, образованных по продуктивной модели (вслушиваются ‹…› влюбливаются ‹…› вглатываются ‹…› вшептываются ‹…› впадываются ‹…›; расставили ‹…› рассорили ‹…› рассорили и др.) писали многие (см., например: Ревзин 1971: 224–231; Черкасова 1975: 147–148; Бабенко 1989: 131–132).
39
Заманивание, завораживание словом характерно для многих произведений Цветаевой, где слово представлено элементом заговора и сюжетно связано с колдовством героини. Из наиболее ярких в этом отношении текстов укажем на цикл «Сугробы» и поэму «Переулочки» (см. также: Александров 1995).
40
Менее отчетливо, но все же контекстуально обусловлено наличие еще двух омонимов: узуальное стопка – ‘стаканчик’ (имеются строки Торопкая склёвка /‹…› Что ни бросите – / Всё – в ход./ Кто не досыта ест – / Жрет) и окказиональное стопка от разг. стопить ‘истопить [печку]’; последнее значение соотносится с рядом Последняя сушка, / Последняя топка, / Последняя стирка.
41
Так, например, следующие слова, которые можно было бы включить в список окказионализмов Цветаевой, встречаются и у других современных ей поэтов: седь – у Н. Асеева, ржавь – у С. Есенина, кипь – у Вяч. Иванова, зорь, – у В. Каменского, сквозь – у В. Каменского, И. Северянина, ёжь – у В. Маяковского (данные приведены по исследованию: Александрова 1969).
42
Термины безаффиксный способ словообразования или деаффиксация также не вполне удачны, так как слова типа синь, стук имеют нулевое окончание. См. об этих терминах: Лопатин 1975; Моисеев 1975.
43
Графически выделено Цветаевой.
44
Ср. также пример из поэмы «Молодец» (с. 251).
45
В глот может пониматься и как наречие интенсивного действия, и как существительное. Субстантивная интерпретация кажется предпочтительнее, так как она опирается на фразеологическое сочетание лезть в глотку.
46
О. Г. Ревзина приводит большой список подобных сочетаний, рассматривая их как сочетания с приложением (Ревзина 2009: 404–413).
47
Разные точки зрения на возможный внутрисловный синтаксис представлены в работах: Виноградов 1975: 208; Акимова, Казаков 1988: 30–31.
48
В издании III (с. 684) опечатка: вместо сухая грызть повторно напечатано пустая пасть.
