Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Перед нами, увы, нет полного текста поэмы, поэтому любые реконструкции ее структуры являются в лучшем случае гипотетическими. Однако возьму на себя смелость сказать нечто о ее общей структуре. Из сохранившегося начального фрагмента текста мы узнаем, что философские построения, изложенные в поэме, исходят из уст некой Богини. Следовательно, перед нами текст, освященный сакральным авторитетом. В то же время мы понимаем, что знание, «по сюжету» исходящее от Богини, является продуктом индивидуальной рефлексии элейца, а не неким «сакральным опытом». Если это так, то перед нами предстает любопытный, хотя и нисколько не редкий пример обманчивого множества персонажей при их скрытом внутреннем единстве. Не существует в отдельности ни Богини, ни путешественника – есть лишь мыслительная реальность, обретающая такую форму, в которой она с максимальной естественностью может быть воспринята зрителями.
Теперь мы обратимся собственно к тексту сохранившихся фрагментов поэмы, чтобы уяснить себе условия путешествия, в форму которого элеец решил облечь свой опыт. Колесница, управляемая девами-Гелиадами, уносит человека от дома Ночи в обитель Света, где высоко в эфире возвышаются ворота, «которые сторожит многокарающая Правда». Минуя их, человек оказывается перед Богиней, открывающей ему как истинную форму Бытия, так и фантомы мира. Таков вкратце сюжет первого фрагмента, но если мы рассмотрим его внимательнее, то увидим ряд интересных деталей. Считал ли Парменид свое путешествие физически реальным? Ответив на этот вопрос, мы сможем окончательно подтвердить или опровергнуть глубинную мифологичность сознания элейца. Из первой строки поэмы мы узнаем, что путешествие было мыслительным, и его протяженность измерялась не стадиями, но самой возможностью помыслить этот путь: «Кони, которые несут меня – доставляли меня так далеко, как только может достичь мысль». Сказанное подготавливает читателя к тому, что все последующее – лишь испытание силы мысли, ее выносливости, и мысль элейца, подобно опытному ныряльщику, достигнет дна мысленного и возвратится, измерившая саму себя и счастливо избегнув опасности кессонной болезни разума под беспредельным давлением воображения.
Итак, мы нашли отправную точку мыслительного путешествия. Далее элеец щедро расписывает декорации пути – коней, колесницу, врата – пока, наконец, не возникает созданный им образ Богини. Из ее слов мы узнаем нечто весьма важное о самом путешественнике, а точнее о причине, что заставила его проделать этот мысленный путь. Сказав: «ибо отнюдь не Мойра вела тебя пойти по этому пути – воистину он запределен тропе людей, – но Закон и Правда», – Богиня дает понять страннику, в каком пространстве он оказался. Область эта – иной мир, недоступный живому человеку, и слова о Мойре не случайны, ибо, насколько можно понять из текста, естественным путем попасть в иной мир можно лишь по воле Мойры – то есть судьбы, отмеряющей человеку срок жизни (здесь уместно вспомнить о «сражающих мойрах» «Золотых пластин», о которых говорит душа стражам перед источником). Оказавшись живым в ином мире, странник опирается на Закон и Правду, по неизвестным нам причинам оберегающим путешественника.
Теперь, помимо того факта, что путешествие Парменида мысленное, мы узнали и конечную точку странствия: ею является иной мир – «обитель мертвых», куда странник попал живым с некой целью. О цели странствия говорится устами Богини: «ты должен узнать все: как непогрешимое сердце легко убеждающей истины, так и мнения смертных, в которых нет непреложной достоверности. Но все-таки ты узнаешь и их тоже – как о кажущихся вещах надо говорить правдоподобно, обсуждая их все в совокупности». Целью странствия в иной мир является знание, и знание это двояко: с одной стороны, есть очевидная видимость – видимость чувств, которая требует осмысления, с другой же стороны, есть неочевидная истина. Оставим пока уточнение значения истины и присмотримся к этой текстологически подтверждаемой теперь двойственности восприятия мира.
Я повторю вопрос, сформулированный в самом начале: что может заставить человека не только мыслить неочевидное, но и признать истинность неочевидного в ущерб очевидному? Парменид, найдя ответ на первую часть вопроса, был поглощен решением второй его части. Что может заставить человека опровергнуть чувственную очевидность? Лишь создание такой модели мира, где очевидное и неочевидное сосуществуют как замкнутая система, уподобившись змее, поглощающей собственный хвост. Выражусь яснее: вопреки сложившемуся суждению, «теория истины и мнения» Парменида отнюдь не вписывается в Эвклидову геометрию нашего мышления. В известном фрагменте вслед за мощным славословием единому неразделенному бытию элеец описывает «обманчивым миром стихов» ложную двойственность мира, где, с одной стороны, есть огненный эфир, с другой же – «невежественная ночь». В том, что данная космогония «обманчива», вроде бы, исходя из текста, сомневаться не приходится. Но если мы вспомним первый фрагмент поэмы, то увидим, как странник говорит, что Девы-Гелиады, «покинувшие дом Ночи, торопились отвезти меня к Свету», и ворота, перед которыми оказывается путник – это «ворота путей Ночи и Дня». Также можно вспомнить, что Симпликий, цитируя одну строку из поэмы, комментирует, что «Богиня, которая всем правит… посылает души то из видимого мира в невидимый, то наоборот». Таким образом, бытие оказывается разделенным на видимое и невидимое, а рождение и смерть оказываются всего лишь переходом этой границы, разделяющей «уровни» существования. В начале поэмы Парменид описывал ворота, отворив которые, он вступил в пространство иного мира. Весьма вероятно, что эти ворота разделяют видимое и невидимое существование, напоминая описанные Данте Врата ада, отделявшие человеческий мир от мира воздаяния и справедливости (интересно, что и у Парменида Справедливость является стражем ворот). Говоря о параллелях, можно вспомнить также о двух воротах, через которые в человеческий мир входят истинные и ложные сновидения. Однако не стоит отвлекаться от той существеннейшей вещи, на которую мы натолкнулись: нехитрая наблюдательность с необходимостью приводит к выводу, что изложение «истинной» космогонии – космогонии Единого Бытия – вписано в ландшафт и легитимировано с помощью образов, относящихся к области мнения – то есть к миру иллюзии. Из этого нетрудно сделать вывод, что Парменид не только не принадлежал к миру мифологического, но
