Сергей Беляков - Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя
Посяденко был всё же студентом, общался с образованными людьми, жил в эпоху, когда уже начиналось пробуждение украинской нации и формирование украинского политического национализма. Но за тридцать с лишним лет до ареста Посяденко русский путешественник оставил нам свидетельство украинского патриотизма, распространенного в простонародной среде. «Малороссияне пламенно любят отчизну свою и помнят славу предков своих»[1374], – писал Алексей Левшин. В 1815 году он познакомился в Белоцерковке с мещанином, владельцем старинного ружья, на котором была выгравирована надпись: «Бѣлоцерковскаго полка». Левшин пытался купить ружье, но хозяин категорически отказался его продавать[1375]. И случай этот, несмотря на внешнее сходство, представляет полную противоположность тяжбе вокруг ружья Ивана Никифоровича. У гоголевского героя это был каприз – а знакомый Левшина получил ружье в наследство и дорожил им чрезвычайно.
В маленькой Белоцерковке, основанной в 1765 году, уже после ликвидации Гетманщины, своего полка никогда не было. Полк получил название от Белой Церкви, что на Киевщине. Существовал он до Андрусовского перемирия, то есть до 1667 года. Семен Палий возродил Белоцерковский полк в 1702-м. Но в 1712-м полк был окончательно расформирован, а его козаки переселены на левобережье Днепра. Таким образом, собеседника Левшина и его предка (деда, а вероятнее всего – прадеда), козака Белоцерковского полка, разделяло по меньшей мере сто лет. Но все эти сто лет семья хранила память о предке-козаке, возможно – о козацких походах и подвигах.
А ведь в Малороссии XIX века не преподавали историю Гетманщины или Войска Запорожского. Но историческая память существовала, она передавалась от отца к сыну, от деда к внуку. Тарас Шевченко рассказывал, что узнал о восстании гайдамаков 1768 года, о кровавых подвигах Зализняка и Гонты из рассказов своего деда, который был если не участником, то свидетелем Колиивщины.
Биографы Шевченко, украинские филологи М. Гнатюк[1376] и И. Дзюба[1377], считали признание Шевченко литературным приемом и старательно искали литературные источники его «Гайдамаков». На то они и филологи, литературоведы. Но Шевченко – не литературовед, не историк, не исследователь, который пишет, сверяясь с источниками. Его историческая память формировалась устными рассказами старших современников. Шевченко еще в детстве посетил и Мотронинский монастырь, где на монастырском кладбище были похоронены многие гайдамаки. Там он мог встретиться с их родственниками, услышать рассказы бывалых людей. Но все-таки главным источником для него были именно рассказы деда. Шевченко написал об этих рассказах в своей поэме. Бывало, по воскресеньям отец просил деда, чтобы тот рассказал про Зализняка и Гонту, как «покарали» они ляхов. И тот рассказывал сыну и внуку, а маленький Тарас слушал деда и «у куточку» оплакивал судьбу замученного ляхами ктитора, восхищался мстителями-гайдамаками. И много лет спустя Шевченко, уже известный поэт, благодарит столетнего деда:
Спасибі, дідусю, що ти заховавВ голові столітній ту славу козачу…[1378]
Спасибо, дедуся, что ты приберегВ памяти столетней славу гайдамаков…
(Перевод А. Твардовского)[1379]Помимо рассказов стариков историческую память народа формировали бандуристы, кобзари, лирники, которые пели народные песни и думы, рассказывали о давних временах, о подвигах прадедов и прапрадедов: «наши рапсодии суть наши поэтические летописи»[1380], – писал Кулиш. Гоголь был поэтичнее: «…песни для Малороссии – всё: и поэзия, и история, и отцовская могила»[1381].
Песня или дума в хорошем исполнении могла больше дать для «национального воспитания», чем урок истории в современной школе или лекция в университете. Разумеется, это было не научное изучение истории, а восприятие народных, мифологизированных представлений о прошлом. Но именно эти представления и формируют историческую память нации. Не одни лишь простые крестьяне и мещане, но и образованные паны слушали бандуристов. Николай Васильевич Гоголь ставил народные песни много выше летописей и сочинений ученых историков.
Из письма Н. В. Гоголя И. И. Срезневскому от 6 марта 1834 года: «…каждый звук песни мне говорит живее о протекшем, нежели наши вялые и короткие летописи, если можно назвать летописями не современные записки, но поздние выписки, начавшиеся уже тогда, когда память уступила место забвению. Эти летописи похожи на хозяина, прибившего замок к своей конюшне, когда лошади уже были украдены. <…> Если бы наш край не имел такого богатства песен – я бы никогда не писал Истории его, потому что я не постигнул бы и не имел понятия о прошедшем…»[1382]
А ведь Гоголь все-таки был историком. Он не только изучал эту науку в Нежинской гимназии, но и читал лекции по всемирной истории и намеревался писать многотомную «Историю Малороссии». Николай Васильевич сам собирал песни и читал сборники песен и дум, изданные Максимовичем, Лукашевичем, Срезневским. Последний в тридцатые годы XIX века был настроен вполне украинофильски, охотно ездил по селам, беседовал с кобзарями и писал об их труде: «И доселе на Украине есть как бы особенный цех стариков, кои то под названием и ремеслом нищих, то под названием и ремеслом музыкантов бродят из села в село и тешат народ своей игрой на бандуре, своими печальными напевами песен и дум старинных, своими рассказами про былое. В памяти сих стариков живет старина Запорожская, и в сем отношении сии старики важнее всяких летописей»[1383].
Игра на кобзе или бандуре во времена Хмельнитчины не считалась привилегией нищих слепцов. Напротив, это было дело козацкое. На бандуре играли даже Богдан Хмельницкий и Семен Палий. Это искусство не было утрачено в Гетманщине и на Запорожье еще в XVIII веке. Антон Головатый, создатель Черноморского войска, играл на бандуре для императрицы Екатерины. На одном из портретов он и изображен с бандурой в руках. Для императрицы Елизаветы на бандуре играл Алексей Разумовский, занимавший даже особую должность придворного бандуриста, созданную специально для него. Иван Мазепа если не играл на бандуре, то сочинял песни и думы, позднее ставшие народными. Во время Колиивщины бандуристы сопровождали ватаги гайдамаков, играли и пели для них. Этих бандуристов польские власти судили наравне с головорезами-гайдамаками и приговаривали к смерти за игру на бандуре так же, как за участие в массовых убийствах[1384].
Но в гоголевские времена пение исторических песен и дум под аккомпанемент бандуры, кобзы или (всё чаще) лиры составляло промысел нищих слепцов. На Украине встречалось много людей, ослепших от перенесенной в детстве или юности оспы или больных трахомой. Они не могли заниматься крестьянским трудом, а пение под бандуру – надежный кусок хлеба. Не разбогатеешь, но с голоду не умрешь: подадут «хто бублик, хто гроші…»[1385] Некоторым удавалось скопить денег на новую хату и даже купить немного земли, если не под пашню, то хотя бы под сад и огород.
«Нашему брату бывало прежде хорошо: взял палку и инструмент да и ступай себе, куда вздумал. Никто не спрашивал: кто ты таков и откуда? <…> не нужно нам было ни жениться, ни что: наш брат весь век ходил сыт», – рассказывал Пантелеймону Кулишу кобзарь Архип Никоненко[1386].
И хотя в XIX веке ремесло бандуристов-кобзарей постепенно приходило в упадок, а на смену певцам приходили простые нищие, ремесло это еще не забылось. «Доныне сохранились еще в Малороссии старинные трубадуры, большею частью слепцы. Играя на кобзах, они ходят из села в село; приход их есть торжество селения <…> он (кобзарь или бандурист. – С. Б.) поет думы о Мазепе, о Хмельницком, о Наливайке и Палие»[1387], – сообщал своим читателям издатель «Московского телеграфа».
Вот один из самых известных бандуристов гоголевского времени – Андрей Шут из Черниговской губернии. Он ослеп в семнадцать лет от оспы, но всю жизнь платил подати, как здоровый человек. Этнографы описывали его как седого старика в новой свитке и постолах (украинских лаптях), который вел праведную и трезвую жизнь: «Он отличался доброй осанкой и живыми движениями, показывающими человека, постоянно занятого работой»[1388]. На жизнь Андрей Шут зарабатывал не только милостыней, игрой на бандуре и пением. Он много лет вил веревки и мастерил упряжь из пеньки.
В его репертуаре не было любовных или шуточных песен. Певец считал их несерьезными, а потому недостойными внимания, но охотно пел псалмы и народные думы, которые воспринимал «как на изустные сказания о том, что творилось на свете в старину, – о Хмельницком и Барабаше, о смерти Богдана Хмельницкого, о восстании против евреев-арендаторов, о Белоцерковском мире и о войне с поляками. Темы этих дум могли бы стать темами университетских лекций или школьных уроков истории.
