Питирим Сорокин - Человек. Цивилизация. Общество
Пять лет кряду автору этих строк довелось прожить в круге русской революции. День за днем он наблюдал за всем происходящим. Результатом этих наблюдений является эта книга. Читатель не найдет в ней идеографического описания русской революции. Скорее это социологическое эссе, в котором анализируются само явление и его черты, так или иначе присущие всем значительным и великим революциям. Задача историка — обрисовать портрет, дать строгое описание конкретного исторического события во всем его своеобразии и неповторимой уникальности. Задача социолога совершенно иная: в совокупности социальных феноменов его интересуют лишь те черты, которые схожи во всех однотипных явлениях, когда бы и где бы они ни происходили. Верно по этому поводу пишет В. Зомбарт: «Битва при Танненберге — объект исторического исследования; а битва при Танненберге — уже предмет социологии. Берлинский университет принадлежит скорее истории, а Берлинский университет — социологии»[225]. Точно так же и русская революция с присущими ей деталями и подробностями — объект историка, а русская революция как тип — объект социолога.
Воистину нам часто твердят: «История человечества не повторяется». Но разве повторима история земли, звездных галактик или любого другого уголка вселенной? В одинаковых организмах клетка со свойственными ей составляющими также никогда не повторяется. Но разве препятствуют эти факты обнаружению в ряде неповторяющихся процессов повторения многих феноменов, описанных в законах физики, химии и биологии? Не истинно ли, что на земле Н2 и О (водород и кислород) составляют воду, несмотря на всю уникальность истории земли? А разве явления и причинные связи, описанные в законах Ньютона, Менделя и других, не повторялись бесчисленное число раз? Этим я хочу лишь сказать, что исторический процесс при всей своей неповторимости распадается на множество повторяющихся элементов. Справедливо это и в отношении человеческой истории, и в отношении истории органического и надорганического миров. Здесь также «схожие причины при схожих обстоятельствах порождают схожие результаты». Война и мир, голод и процветание, захват и освобождение, рост и упадок религий, правление большинства и правление меньшинства — все эти явления неоднократно повторялись в разных временных и пространственных связях. Вопреки существующим отличиям в социальных условиях, при которых происходят эти процессы, сохраняется фундаментальная схожесть феноменов одного и того же типа, как, к примеру, война, когда бы и где бы она ни происходила, не может быть анигилирована полностью сопутствующими разнородными обстоятельствами. Таким образом, результаты схожих предпосылок вынужденно повторяются в более или менее комплицитной форме. Концепция, скрытая в книге Экклезиаста, не далека от истины. А вот фундаментальная ошибка многих теоретиков в области философии истории как раз и заключалась в том, что они искали «повторения» не там, где следовало бы. Ибо они обнаруживаются не в сложных и великих событиях истории, а в элементарных, повседневных и обыденных фактах, из которых составляются явления первого порядка и на уровне которых сложные явления должно анализировать[226].
С этой точки зрения беспрерывное творчество истории не столь бесконечно ново и безгранично, как многим это представляется. История подобна писателю, который без устали пишет все новые драмы, трагедии и комедии, с новыми типажами и героями, новыми сюжетами и действием, но… все на старые темы, которые не раз повторялись в трудах этого неутомимого автора. Подобно исписавшемуся автору, история, вопреки своему творческому потенциалу, вынуждена повторяться.
Все это может быть сказано и о великой трагедии, названной «революцией». Она происходила на исторической авансцене не раз, но каждый новый раз ставилась заново. Условия времени и пространства, сценарий и протагонисты, их нравы, монологи и диалоги, хор толпы, число актов и «сцен столкновений» — все это варьируется. Но тем не менее при всех несовпадениях огромное число явлений вынужденно повторяется. Ибо все актеры в разных сценариях играют одну и ту же пьесу, именованную «революцией».
Давайте теперь зададимся вопросом: «Что такое революция?»
Немало приводилось дефиниций на этот счет, хотя многие из них базировались на ложных принципах. К ним относятся как «слащавые», так и «горькие» определения. Под этим я разумею те дефиниции, которые соотносятся скорее с воображаемым, чем с реальным образом революции.
Э. Бернштейн пишет, что «в настоящий момент революционными можно назвать лишь те периоды в истории, в которые достигались определенные свободы» («Дни». № 17). Другой автор утверждает: «Октябрьский переворот 1917 года обычно описывается как революция, но пытки и революция несовместимы. Так и в Советской России, где насилие стало обыденным явлением, есть только реакция, но нет никакой революции» («Дни». № 117).
Эти концепции революции могут быть расценены как умозрительные, «слащавые», поскольку все революции и постреволюционные периоды, как правило, не только не давали приращения свободы, но чаще сопровождались ее сокращением. Но следует ли из этого, что многие древние и средневековые революции, так же как и Великая французская революция, не есть революции? Революция и муки не только не противоречащие друг другу явления, но, напротив, каждый революционный период отмечен ростом убийств, садизма, жестокости, зверств и пыток. Вытекает ли из одного лишь факта зверств, что французская или русская, английская или гуситская революции не были революциями?
Примеры эти демонстрируют ошибочность и субъективность подобных концепций революции. Их авторы — донкихоты от революций, не желающие видеть прозаический образ девушки из Тобоса или тазик для бритья, а стремящиеся узреть в них чудесную Дульсинею или прекрасный рыцарский шлем. Некоторые из этих «иллюзионистов» пытаются избавиться от противоречий, указывая, что все негативные элементы революции не принадлежат ее сущностным характеристикам, а представляют в ней случайные элементы и соотносятся скорее с тем, что именуется «реакцией», а не «революцией». В этом аргументе скрыт все тот же «иллюзионнизм». Если почти все революции, как правило, сопровождаются подобными негативными явлениями (пытки, ограничение свободы, пауперизация населения, рост зверств и т. п.), тогда какой резон считать их «случайными и сопутствующими»? Это так же бессмысленно, как считать повышение ртути в термометре «сопутствующим фактором» повышения температуры. «Иллюзионисты» предпочитают апеллировать к «реакции» как к источнику всех негативных явлений, связанных с революцией. Воистину все они вряд ли отдают себе отчет в значимости такого отождествления.
Возможно, их удивит, что каждый революционный период неизменно распадается на две стадии, неразрывно связанные друг с другом. «Реакция» не есть феномен, лежащий за пределами революции, а суть ее имманентная часть — вторая стадия. Диктатуры Робеспьера или Ленина, Кромвеля или Жижки вовсе не означают закат революции, а свидетельствуют о ее трансформации во вторую стадию — стадию «реакции» или «обуздания», но никак не ее конца. Лишь после того как «реакция» сходит на нет, когда общество вступает в фазу свой нормальной эволюции, лишь после этого можно считать, что революция завершена. Наши «иллюзионисты», проклиная «реакцию», и не подозревают, что тем самым они хулят не что иное, как саму революцию на ее второй стадии.
Схематично изобразим это следующим образом.
Все, что было сказано о «слащавых» «иллюзионистах», в равной мере распространимо и на «горьких мистификаторов».
Расценивая революцию как «творение Сатаны», они столь же далеки от понимания ее подлинной сущности, как и их оппоненты. Прославляя «реакцию», они и не подозревают, что своей ненавистью к революции они, по сути, восхваляют ее, только не первую, а вторую стадию.
И все же часть дефиниций революции выглядит более разумной. К примеру, «революция есть смена конституционного общественного порядка, совершенная насильственным путем» (определение И. Бауэра).
Нет необходимости сейчас добавлять что-либо к этим определениям, поскольку они чересчур формальные и совершенно неадекватно отражают само явление. В мои намерения не входит в противоположность всем этим дефинициям предложить свою собственную. Социальные науки и без того изобилуют всякого рода формулировками, часто не дающими ничего в плане приращения понимания сущностей явлений, кроме заформализованных схем. Я скорее хотел бы поступить на манер натуралистов и дать социологический обзор серии революций, разбросанных географически и во времени: русские революции XVII века, 1905 года, 1917–1924 годов; французские революции 1789, 1848, 1870–1871 годов; германская революция 1848 года; английская революция середины XVII века; ряд античных и средневековых революционных движений; египетская и иранская революции и ряд других значимых событий. Подобное исследование даст представление о фундаментальных чертах того, что мы именуем революцией.
