Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
От тебя пришло двойное письмо, длинное-длинное. Я смотрелся в него как в зеркало: как хорошо быть одному. Несколько дней я сидел, не выходя на улицу, Новый год встретил один за столом и в кои веки чувствовал себя человеком. Как приятно скинуть одежды, снять парик, оторвать ушные раковины из гуттаперчи и отстегнуть ремни, стягивающие спину и грудь. Мое тело раскрылось, точно пальма, принесенная в свернутом виде из магазина. Все члены, затекшие за день, ожили и заиграли. Я вертел головой, не ограничиваясь полукружием – жалкой нормой, отпущенной человеческой шее, я заморгал всеми глазами, разгоняя усталость и мрак, и мне удалось увидеть себя со всех сторон – сразу в нескольких ракурсах. Какое это увлекательное зрелище, к сожалению, теперь доступное мне лишь в редкие ночные часы. Стоит воздеть руку, и видишь себя с потолка, так сказать, возвышаясь и свешиваясь над собою. И в то же самое время – остальными глазами – не упускать из виду низ, тыл и перед – все свое ветвистое и раскидистое тело.
Перечел свои записки и остался недоволен. Кому нужна эта болтовня на местном диалекте? Не забыть сжечь перед отъездом. Ведь людям я не собираюсь показывать. А наши все равно не прочтут и ничего обо мне не узнают. Наши и не залетят никогда в такую несусветную даль, в такую дичь. А во мне сидит навязчивая мысль, как я мешаю людям даже самим своим видом. Потому я и боюсь красоты в природе и в человеке, что она недискурсивна. Я настолько все время на краю этого хаоса, что боюсь его, как огня.
До сих пор не могу понять, что это за земля Испания. Народные обычаи и этикеты двора совершенно необыкновенны. Не понимаю, решительно не понимаю ничего. Сегодня выбрили мне голову, несмотря на то что я кричал изо всей силы. Я готов был впасть в бешенство. Я не понимаю вовсе значения этого странного обычая. Обычай глупый, бессмысленный! Для меня непостижима безрассудность королей, которые до сих пор не уничтожают его.
Но что можно отвечать на мои жалобы, когда мой путь прочерчивался с непрерывной связностью от детских замечаний «на тебя смотреть противно» до нынешнего гроба? Да и не узнать мне родимого неба по здешним книгам-бумагам. Я и сейчас – выйду ночью на улицу, подыму голову и вижу: опять не то! И в каком направлении мне надо грустить, тоже неизвестно.
Перечти раз пять, шесть мое письмо, именно из-за того, что в нем все разбросано и нет строгого логического порядка. Я больше не имею сил терпеть. За что они мучат меня? Голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Вон небо клубится передо мною; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Матушка, прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят!.. О Родина! ПХЕНЦ! ГОГРЫ! ТУЖЕРОСКИП! Я иду к тебе. ГОГРЫ! ГОГРЫ! БОНЖУР! ГУТЕНАБЕНД! СПОКОЙНОЙ НОЧИ!
Литература
Гаспаров М. Л. 1975. Центон // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. Т. 8. М.: Советская энциклопедия. С. 383.
Примечания
1
Примеч. автора: Девушка шаловливо и весело улыбнулась, нюхая сирень.
2
Впервые в: «Звезда» 2008, 11: 198–205. Все цитаты приводятся по изданию: Тургенев в воспоминаниях современников, 1969. Лишь после публикации своего эссе я познакомился со статьей Эйхенбаума «Артистизм Тургенева» (1929), где та же ситуация объясняется приверженностью Тургенева салонной культуре 30—40-х годов и своей в ней игровой роли «артиста».
«Тургенева влекла к себе салонная атмосфера… успеха, поклонения…. “талантов и поклонников”… Жизнью около Виардо… он… заменял то, чего ему не хватало в… собственной… Удержаться на такой позиции и продолжать писать можно было только живя за границей… Эмиграция Тургенева была не… идейной, а литературно-бытовой – проявлением “обиды” артиста, нуждающегося в особой атмосфере и не находящего ее на родине… Дружба с Флобером, с Доде, с бр. Гонкурами, признание его в артистическом и писательском кругу Парижа, не требовавшем от него ничего, кроме таланта и остроумия, утешало его обиженное сердце» ( Эйхенбаум 2001 : 106–107).
3
Согласно словарю Даля, корнак – погонщик слона.
4
Впервые в: «Новый мир» 2009, 7: 95–97.
5
Ср. Флобер 1984 , 2: 187. Здесь и далее ссылки на это издание.
6
Впервые в фестшрифте к 60-летию И. А. Мельчука: Le Mot, Les Mots, Les Bons Mots. Word, Words, Witty Words. Hommage à Igor Mel’ćuk par ses amis, collègues et elèves à l’occasion de son soixantième anniversaire/ Ed. A. Clas et al. Montréal: Université de Montréal, 1992. P. 51–60; русский вариант – в: «Золотой век» 5 (1994): 17–22; Жолковский 1995: 18–31.
7
В рассмотрении личности Чернышевского и его романа я во многом опираюсь (без дальнейших ссылок) на монографию Паперно 1996 [1988]. Еще одним источником вдохновения была для меня знаменитая четвертая глава набоковского «Дара» (которая даже эмигрантским издателям 1930-х годов показалась настолько вызывающей, что была исключена из первой публикации романа).
8
Механизм принудительного внедрения идеологически выдержанных взглядов выработался в кругах радикального антиистеблишмента 1860-х годов довольно рано. Вот что записала в своем дневнике одна молодая девушка в 1857 году:
«Я однажды отважилась сказать моим подругам, что не люблю Некрасова; что не люблю Герцена – не отважилась бы… Мы имеем теперь две цензуры и как бы два правительства, и которое строже трудно сказать. Те, бритые и с орденом на шее, гоголевские чиновники, отходят на второй план, а на сцену выступают новые, с бакенами и без орденов на шее, и они в одно и то же время и блюстители порядка, и блюстители беспорядка» ( Штакеншнейдер 1934: 161).
9
О феномене сталинского перформанса см. Гройс 1992 .
10
Интересные соображения об андрогинизме Чернышевского есть в Розанов 1913: 160.
11
Среди оставшихся нереализованными сугубо книжных жизненных планов Н. Г. был сценарий, согласно которому он становился домашним учителем в благородном семействе, а затем любовником жены или дочери хозяина.
12
Свободе воли предстояло найти своего защитника в Достоевском. Характерным ранним примером отказа от свободы воли под давлением партийной дисциплины внутри антиистеблишмента (ср. сноску на с. 35) был строгий моральный запрет на осуществление в рамках фиктивного брака супружеских прав, даже если между заключившими его партнерами возникала любовь.
13
О мотиве «подобия» у Чернышевского и Жорж Санд и его источниках в утопическом учении Пьера Леру и в посланиях св. ап. Павла (Еф. 2: 14–19), см. Кленин 1992 .
14
Здесь угадывается первоисточник знаменитой формулы Маяковского о наступании на горло собственной песне. Известно замечание Пастернака о сходстве Маяковского со «сводным образом молодого террориста-подпольщика из Достоевского» («Люди и положения»), а прототипами подпольщиков Достоевского как раз и были, среди прочих, Чернышевский со товарищи и его персонажи.
15
Интересный случай применения того же риторического хода находим в недавней книге о Никарагуа.
«Стивен Кинцер приводит… такой красноречивый эпизод. Когда во время интервью с внушающим ужас сандинистским министром внутренних дел Томазо Борхе он потребовал у него объяснений по поводу беспричинного избиения президента Ассоциации родителей-католиков его [Борхе] заместителем Лениным [!] Серной, Борхе презрительно фыркнул: – Скажу вам так. Этому человеку повезло, что допрашивал его Ленин Серна, а не я» ( Престон 1991: 11).
16
Этот образ хорошо вписывается в топос «укрощения лошади», идущий от «Медного всадника» через «Преступление и наказание» и далее к «Конармии», в особенности к «Начальнику конзапаса» (см. Жолковский 1995 ).
17
Настя Крюкова («спасение» которой Кирсановым удостоилось чести стать темой для ядовитых вариаций Достоевского в «Записках из подполья» и которая единственная из всех персонажей ЧД умирает по ходу сюжета) является своеобразным двойником Веры Павловны. Обе они любят Кирсанова и пользуются его взаимностью и обе настаивают на том, чтобы иметь собственные отдельные комнаты. Будучи сначала проституткой, Настя, под влиянием Кирсанова и с помощью одолженных у него денег, выкупается у своей мадам на свободу и снимает отдельную комнату. В ней она продолжает заниматься своей древнейшей профессией – с той, однако, разницей, что теперь она обслуживает лишь «человек пять» любимых клиентов («я к ним ко всем имела расположение»). Такой образ жизни для нее – «отдых»; она бросает пить и становится милой, здоровой, аккуратной, скромной женщиной. Далее она начинает жить с Кирсановым, расстается с ним (из-за туберкулеза), живет в отдельной комнате кооперативной коммуналки, снова сходится с Кирсановым (на сей раз он руководствуется состраданием) и умирает от туберкулеза. Особого внимания заслуживает тот промежуточный этап между блядством и искуплением, когда Настя наслаждается преимуществами многомужества, о котором Вера Павловна могла только мечтать; впрямую оно провозглашается у Чернышевского лишь много позднее, да и то лишь в самой осторожной форме – в пьесе «Другим нельзя». Двойничество Насти с Верой Павловной хорошо согласуется также с аурой падшей женщины, которая окружала прототип Веры Павловны – Ольгу Сократовну и в значительной мере толкнула Н. Г. на искупительный брак с ней. Противоречие между программной установкой ЧД на идеи равноправия и фактическим жилищным неравенством его персонажей отмечено Кэтрин Портер в ее предисловии к английскому переводу романа в ардисовском издании ( Чернышевский 1986: хvi). Проблема «элитарности» у Чернышевского затрагивается также Майклом Кэтцем в предисловии к его собственному, новому переводу романа ( Чернышевский 1989: 20).
