Мишель Шово - Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры

Однако обожествление царей и цариц рода Лагидов успешно осуществлялось под влиянием различных процессов. Александр был первым. Именно он использовал различного рода ухищрения, прибегал к чудесам, откровениям, уделял особое внимание предзнаменованиям, пророчествам, чтобы в первую очередь убедить в своем божественном происхождении собственную армию и во вторую — всех жителей Македонии и Греции. Самый известный шаг в этой области — поход в оазис Сива, осуществленный с одной лишь целью — подтвердить свое божественное происхождение, ссылаясь на пророчество оракула Амона. Известно, что это притязание вызвало волну протеста даже среди офицеров его собственной армии, настолько эта идея была чужда эллинам.

Диадохи в большинстве своем оказались более осторожны, базируя свою пропаганду на образе Завоевателя. Однако часто сами они бывали застигнуты врасплох инициативами городов, которые наделяли их божественными полномочиями иногда даже ранее, чем сам диадох получал царский титул. Так, например, граждане Афин в своем стремлении угодить правителям провозгласили «Богами Спасителями» Антигону и Деметрия, когда в 307 году последний изгнал македонский гарнизон из города и установил демократическое правление.

Следующие поколения — эпигоны — не были настолько щепетильны и, по крайней мере в Египте, быстро поняли, что необходимо создать легитимность своей власти на уже существующей религиозной основе. Мы видели, как этого добился Птолемей II, женившись на своей собственной сестре Арсиное, таким образом обожествив ее, скорее всего еще при жизни, под именем «Богини Филадельфы». Его отец, уже получивший от жителей Родоса эпитет Сотер («Спаситель»), был возведен в ранг богов точно также, как и мать Птолемея — Береника. Боги Спасители образовывали пару богам Адельфам, о чем свидетельствуют монеты, на которых первые чеканились на лицевой стороне, а вторые — на оборотной.{24}

Чтобы установить этот новый культ, Птолемей II предпринял целый ряд мер. Некоторые из них касались только греческого населения, как, например, создание в 279–278 годах Исолимпийских игр (некоего эквивалента олимпийским играм) в Александрии, которые получили название — Птолемейи. Проводимые каждые четыре года в честь Птолемея Сотера, эти игры состояли из атлетических состязаний, скачек, поэтических и музыкальных конкурсов, объединяющих представителей большинства греческих городов восточного бассейна Средиземноморья. Третьи Исолимпийские игры в 271–270 годах сопровождались необыкновенным триумфальным шествием, посвященным празднованию победы династии Лагидов в первой сирийской войне.{25} Интересен тот факт, что в 269 году появился культ жрицы Арсинои Филадельфы, названной Канефорой («Носительницей золотой корзины»). Этот культ существовал наравне с культом жреца Александра, установленным Сотером. Вместе с этим по всей стране был введен новый налог, называемый апомойра. Взимали его с виноградников и фруктовых садов, принадлежащих частным владельцам, для того чтобы поддержать культ «новой богини Филадельфы» во всех местных храмах. Это была последняя и, несомненно, самая эффективная мера. Можно предположить, что царица была популярна еще при жизни, учитывая огромное количество предпринятых мер по распространению ее образа и изображения. Это была первая царица, чье лицо стали чеканить на монетах.{26} Множество эпиграфических и иконографических свидетельств, таких, как статуэтки и стелы, выполненных иногда довольно грубо и наивно, лишний раз подтверждают догадку о необыкновенном почитании и поистине искренней всенародной любви к царице.{27}

Преемники Птолемея II шли уже проторенным путем, постепенно добавляя свои собственные культы к культам предшественников. Так, семья за семьей, династический пантеон регулярно обогащался, продолжая священную идеологию, которая все больше и больше укореняла род Птолемеев на египетской земле. Эпитеты, которыми наделялась каждая из семей, выявляют природу того почитания, на которое претендовали те или иные цари и царицы. Так, эпитет Сотер («Спаситель») был избран Птолемеем I и Птолемеем IX, Эвергет («Благотворитель») — Птолемеем III и Птолемеем VIII, а Эвхарист («Благодетель») — Птолемеем V. Эти имена свидетельствуют о защите и процветании, которые цари так хотели привнести в свое правление. Имя Эпифан (Птолемей V) недвусмысленно намекало на божественность царя, чье чудесное сошествие в мир смертных не устают прославлять его верноподданные. Другие эпитеты: Филадельф, Филопатор и Филометор — свидетельствовали о любовных связях или о мистическом почитании между различными членами одной династии. Таким образом, царская фамилия становилась некой моделью отношений, земным воплощением божественного генеалогического древа. Можно заметить определенную чрезмерность в этой царской теологии, которая постепенно обесценивалась, доходя в конечном счете до простого обозначения священного происхождения того или иного правителя. Так Клеопатра III стала «Исидой — Великой Матерью богов», а Птолемей XII был назван «новым богом Дионисом». Последняя Клеопатра в долгу не осталась: даже если в официальной документации не содержится никаких титулов царицы, то литературные тексты наряду с историческими документами не раз напоминают о том, что царица нередко появлялась в наряде Исиды-Афродиты.{28}

В контексте этой монархии священные права царя состояли в том, что он мог демонстрировать свое родство в отношении с богами. Будучи правителем Египта, монарх был в первую очередь избранником богов всей страны! В противном случае в глазах своих египетских подданных он казался бы не более чем главой иноземной нации. Александр вовсе не открыл путь своим последователям: его краткое посещение Мемфиса, где он любезно принял почести жрецов, благодаривших царя за освобождение города от персов, не позволило ему наметить даже в общих чертах политику отношений с местной религией. Провозглашение Александра Македонского фараоном (точное подтверждение чему еще не найдено) в любом случае оставалось ходом чисто формальным и быстро совершенным духовенством, которое радо было подчинить этого молодого иноверца странным и непонятным для него ритуалам. С другой стороны, жрецы с давних пор вели записи, в которых отмечалась любая смена власти. Каждого нового правителя они наделяли определенным набором титулов, становившихся эквивалентом власти фараона. Имя Александра, таким образом, писалось иероглифами на стенах строящихся на тот момент храмов. Имена других правителей, даже тех, кто ни разу в жизни не ступал на египетскую землю (например, брат Филипп Архидейский и сын Александра), будут также записываться на стенах тех или иных храмов.

Первый Птолемей понял, что он не может довольствоваться только пассивным одобрением со стороны местных жителей и прежде, чем официально стать царем, он предпринял ряд мер, направленных на создание собственного образа как идеального воплощения фараона. Возможно, что его сподвигли на эти действия некоторые из приближенных египтян, которым он позволил участвовать в Совете. Многие иероглифические тексты, оставшиеся на стелах и статуях, рассказывают о биографиях некоторых из египтян, современников Птолемея Сотера, занимавших высокие административные и военные посты.{29} Некоторые из них принадлежали даже к последнему царскому египетскому роду Нектанеба.{30} Тем не менее сложно точно оценить их роль и влияние на политику первого царя из династии Лагидов, так как отыскать какие-либо упоминания о них в греческих источниках практически невозможно.

Греческие авторы сообщают только об одном из высокопоставленных египтян при дворе Птолемея Сотера — о жреце из Себенита по имени Манефон, который появился только к концу правления Птолемея. Он исполнял роль эксперта по египетским делам во время правления Птолемея II, который приказал ему письменно вести историю Египта фараонов на греческом языке.{31} Можно предположить, что у Манефона были предшественники, которые информировали Птолемея о нравах и обычаях Египта, а также консультировали его о поведении в храмах и о египетских богах. Великолепная стела, названная «стелой Сатрапа», явственно носит отпечаток этого влияния.{32} Сообщая о дарственной передаче земель фараона храму в Буто, подтвержденную сатрапом Птолемеем, эта стела содержит эвлогию самого Птолемея. Эта эвлогия представляет собой краткое описание внутренней (обоснование в своей новой столице — Александрии) и внешней (поход на Сирию) политики царя. Очевидно, что такой хвалебный текст был внушен Птолемею его двором. Однако стиль, композиция, обороты, темы, использованные на стеле, выдают в авторе человека египетской культуры, прилежно передающего облик, который сатрап хотел придать себе самому и своей политике в глазах местного населения.