Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова

где ценят его услуги. Положительная героиня Смайде, ценой жизни передававшая советским офицерам списки детей, тоже происходила из Латвии, но знала, что ее родина — самая прекрасная в мире, что все люди там равны и счастливы. Та же Смайде объясняла одному из приютских мальчиков, что вообще такое родина: «Родина — это земля, где ты родился, земля твоего отца и твоей матери, там все думают и говорят с тобой на одном языке». Язык был немаловажным атрибутом родины: фильм начинался с возмущения советской администрации каким-то циркуляром, согласно которому советских детей в приютах британской зоны будут обучать на английском. Но главным в этом определении была сама земля, территория, вне которой человеку не было доступно счастье. Прикрепление к этой земле происходило с рождения, и разлучение с ней в лучшем случае оказывалось временным испытанием, в худшем — утратой себя. Это сведение родины к территории было новым явлением: прежде в советской риторике родина трактовалась иначе.

В 1931 году, выступая на Первой всесоюзной конференции работников промышленных предприятий, Сталин заявлял: «В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость»739. Из дальнейшего выступления становилось понятно, что Советский Союз был отечеством не только советских людей, но и всех рабочих: глядя на СССР, мировой рабочий класс должен был сказать: «Вот он, мой передовой отряд, вот она, моя ударная бригада, вот она, моя рабочая власть, вот оно, мое отечество». Та же классовая и надтерриториальная трактовка присутствовала, например, в фильме «Моя родина» 1933 года, в котором принадлежность к одной земле не мешала людям оказываться врагами, а принадлежность к одному классу становилась основанием для перехода на сторону противника. 1930‐е были эпохой освоения родины. Ее отвоевывали у природы (на Крайнем Севере и в Сибири) и у тех, кому она принадлежала прежде. Эта родина была завоевана в Гражданской войне: не случайно в середине 1930-х, когда понятие родины прочно вошло в советский лексикон, а готовность пожертвовать ради нее жизнью стала одним из центральных элементов пропаганды, Гражданская война оказалась главной темой, затмив и революцию, и коллективизацию, и индустриализацию740. В это же время одним из самых популярных героев советской культуры становится пограничник, выступавший не только защитником, но и важнейшим участником строительства государства, что отражало постепенный процесс становления советских границ741. Начиная с революции большевики относились к территории с демонстративным пренебрежением, заявляя, что союз трудящихся для них важнее государственных границ742. В середине 1930-х, в значительной степени под воздействием внешней угрозы, границы и их охрана снова стали предметом государственной тревоги, но заключенная в них территория еще оставалась аморфной — ее советскость не была равномерной и требовала постоянной работы. Советское искусство по-разному исследовало необъятную широту этой территории и устанавливало связи между центром и периферией743. Это освоение советского пространства совершалось во имя всего человечества — Советский Союз был метафорической родиной всех прогрессивных людей. Война превратила метафорическую родину в осязаемую: задачей стала буквально защита своей земли. Идея спасения всего человечества оказалась неразрывно связана с освобождением и охраной советских территорий, и из войны Советский Союз вышел с новым представлением о священном статусе своих земель. Эта земля требовала прямого контакта, верность ей становилась маркером политической сознательности, а желание воссоединиться с ней или покинуть ее — политическим выбором.

Новыми героями послевоенного политического дискурса стали перебежчики и репатрианты — те, чьи судьбы демонстрируют последствия правильного выбора земли. В июне 1948 года в ЦК Армении было составлено письмо для публикации в советской и зарубежной прессе: написанное от лица армян-репатриантов, оно призывало армян по всему миру вернуться в СССР — на родину. Письмо начиналось с горячего приветствия с «родной заветной земли» и рисовало картину цветущей Советской Армении, сменившей голод и нищету на изобилие и достаток. «Армянский народ переживает свой подлинный золотой век, и это — благодаря советскому строю», «Советская Армения стала единственным подлинным центром духовной культуры армянского народа. Никогда наш народ не видел такого подъема своего культурного развития», — заявляли авторы письма744. Земля выступала источником силы и духа народа — вдали от своей земли расцвет был невозможен, а воссоединение с ней обещало новую жизнь. Советская родина по-прежнему была открыта всему прогрессивному человечеству, но теперь этот выбор требовал физического перемещения.

Одержимость родиной и землей переполняла советскую послевоенную культуру. В спектакле «Победители ночи» (1950) русский ученый Яблочков возвращался на родину, чтобы озарить ее электрическим светом. Главный герой фильма «Иван Павлов» (1949) отказывался покидать родину, потому что «наука имеет отечество», а герой фильма «Мичурин» (1948) заявлял, что нет таких денег и таких пароходов, которые могли бы увезти его с родины. Вне родины их открытия бесполезны, а порой и вредны, и только связь с родной землей делает их настоящими учеными. В той же степени родина-земля оказывалась источником вдохновения для художников и писателей: в романе Александра Бартэна «Творчество» (1952) главный герой постигал суть соцреализма, ощутив связь с почвой, а затем пытался воплотить ее в живописи. В реальности, однако, все было не так: в культуре, приникшей к земле, соцреализм столкнулся с глубоким кризисом.

***

Представление о том, что главным и по-настоящему успешным сталинским проектом был соцреализм, давно стало общим местом. Борис Гройс предлагал видеть в нем метод, одновременно наследовавший авангарду и превзошедший его по радикальности установок: именно соцреализму удалось осуществить тот переход от изображения жизни к ее преображению, которым грезил авангард745. Евгений Добренко описывал соцреализм как важнейшую социальную институцию сталинизма, задачей которой было производство социализма, то есть самой советской реальности746. Борис Гаспаров исследовал метафизические измерения соцреализма и приходил к выводу, что особенностью этого метода стало разрушение конвенциональных отношений между автором, художественным текстом и читателем: и автор, и читатель включались в рамки соцреалистического повествования и не имели возможности его покинуть747. Все три исследователя так или иначе отталкивались от одного и того же свойства соцреализма — беспрецедентного по масштабу уничтожения границы между текстом и реальностью, превращавшего жизнь целой страны в произведение одного автора.

Соцреализм дереализовывал жизнь и водружал на ее место другую — выведенную из науки, очищенную от всего случайного, от того, чему надлежало остаться в прошлом. В отличие от авангарда он не был грандиозной утопией — проектом столь значительной трансформации жизни, что для ее выражения необходим был новый,