Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова

всех реализованных Ждановым мер в области культуры лежало стремление объединить подведение итогов с организацией экспорта советской системы за пределы СССР и в определенном смысле превратить первое в инструмент второго. В этом смысле ждановский курс был прямым продолжением победы: он требовал от культуры предъявить итоги строительства социализма внутри страны, чтобы открыть новую эпоху социализма за ее пределами. Этот план не оказался успешным по разным причинам, главная из которых заключалась в его изначальной парадоксальности. Пока социализм в СССР преподносился как строящийся, он оставался обещанием и для советских людей, и для внешнего мира, и их синхронное ожидание делало советский проект общемировым. В тот момент, когда социализм в СССР был объявлен построенным и предъявлен как образец для остального мира, Советский Союз оказался выдернут из общей истории — будущее на его территории формально наступило, и от всего остального человечества он оказался отделен непреодолимой дистанцией. Это превращало экспорт советского социализма в своего рода колонизацию отстающих народов и тем самым возвращало советский проект из социалистического будущего в империалистическое прошлое. Из этой петли не было выхода. Если социализм мог быть построен в отдельно взятой стране, то его распространение по всему миру не было необходимым и неизбежным, а значит, стремление к экспансии было ложным. Если же построение социализма в отдельной стране было невозможным, то ложными оказывались декларации советского руководства, что социализм в СССР был построен. Этот клубок противоречий, заложенный в основу послевоенной идеологии, оказался для нее разрушительным. Советская система ценностей строилась на принадлежности к большой истории: марксизм и революция позволили России превратиться из периферии Европы в страну, воплощавшую надежды всего человечества. Эти надежды и ожидания не только сообщали советскому проекту привлекательность в глазах советских людей и внешних наблюдателей, но и в значительной степени определяли его место в истории. Теперь это место становилось трудно определить.

***

В 1934 году, выступая на Первом съезде советских писателей, Илья Эренбург приветствовал собравшихся следующими словами: «Границы нашей страны проходят не только в пространстве, они проходят также во времени. Наши иностранные гости сейчас совершают поездку на машине времени. Они видят страну будущего»734. Для Эренбурга советский эксперимент осуществлялся непосредственно в истории: Советский Союз давал всему миру возможность увидеть будущее, стоило лишь правильным образом настроить оптику. Для иностранных гостей, к которым обращался Эренбург, эта перенастройка оптики была тем сложнее, что их привычный взгляд видел в России страну прошлого. Начиная с XVIII века, когда западные интеллектуалы стали открывать для себя Восточную Европу, они описывали ее как территорию варварства и отсталости, а перемещение из Западной Европы в Восточную рассматривали как перемещение во времени — на несколько веков назад735. Для просвещенного Запада Советская Россия была одновременно страной прошлого и будущего, вековая отсталость сталкивалась в ней с грандиозной утопией, но ее настоящее не представляло самостоятельного интереса. Взгляд советского руководства мало чем отличался: в 1931 году, выступая на Первой всесоюзной конференции работников промышленных предприятий, Сталин заявлял, что Советский Союз отстает от передовых стран на 50–100 лет и должен «пробежать это расстояние» за 10 лет, иначе его «сомнут»736. Сталин тоже не испытывал особого интереса к настоящему: советская действительность состояла для него из пережитков прошлого и обещаний будущего, и весь советский проект он воспринимал как великий перелом времен.

Этот дрейф во времени был ключевым для эпохи 1930-х: он определял отношения государства и с собственными гражданами, и с внешним миром. Советский Союз отставал от передовых западных стран и одновременно опережал их, строил будущее и параллельно спешно расправлялся с прошлым. После войны этой временнóй неопределенности был положен конец: Советский Союз перестал быть экспериментом, он стал государством и тем самым обрел настоящее. Это настоящее должна была выразить и предъявить миру послевоенная культура, но у нее для этого не было инструментов. Соцреализм был методом разглядывания будущего, приметы которого надо было обнаруживать в окружающей действительности, теперь же в центре внимания оказывалось настоящее — отрезок на временнóй шкале, прежде не вызывавший особого интереса. Ждановские постановления 1946 года призваны были решить эту проблему, заставить культуру перенастроить фокус. «Мы сегодня не те, что были вчера, и завтра будем не те, что были сегодня», — заявлял Жданов в докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград»737. Чтобы увидеть настоящее, его необходимо было отделить от прошлого. Раньше у советского проекта было лишь «чужое» дореволюционное прошлое, теперь же появлялось собственное — советское. Кинофильм «Большая жизнь» в соответствующем постановлении ругали за то, что послевоенная жизнь изображалась в нем так, как будто речь идет об эпохе Гражданской войны и первых лет советской власти. Полтора года спустя в рецензии в газете «Правда» роман Ильи Эренбурга «Буря» критиковался за то, что «жизнь советских людей накануне войны изображена так, словно в 1939 году мы еще не преодолели трудностей периода первой пятилетки»738. В первом случае настоящее от прошлого отделяло почти 30 лет, во втором — уже десять, но в обоих случаях действовал один и тот же принцип: современность отделялась от истории, чтобы предъявить достижения советской власти.

Сепарация прошлого имела серьезные последствия: в его отсутствие настоящее стало сливаться с будущим. Раньше этому слиянию мешало осознание непреодоленной отсталости, борьба с которой в 1930‐е годы стала важнейшей составляющей строительства социализма, теперь же отсталость была объявлена ликвидированной и границы между настоящим и будущим оказались размыты. Советский Союз погрузился в полное безвременье, вечный золотой век, утверждению которого в культуре было отведено особое место. Время, некогда выступавшее основой советского мира, утратило свою структурообразующую роль — ключевой послевоенной категорией стала территория.

***

В 1950 году в СССР вышел фильм «У них есть Родина». По сюжету советская администрация в Германии разыскивала оказавшихся в британской оккупационной зоне советских детей, чтобы вернуть их на родину. Мотивы британцев, препятствовавших репатриации, были комичны: они надеялись вырастить из советских детей тех, кого в следующую войну отправят на фронт в качестве пушечного мяса, а заодно помешать этим детям стать советскими гражданами и борцами с капитализмом. Советская сторона формально стремилась вернуть детей родным, но воссоединение семей было вторично, главной целью оказывалось само физическое перемещение детей на советскую территорию. Воссоединение с родиной выступало как самодостаточное благо, не требовавшее ни пояснений, ни дополнительных резонов. Детям, проведшим несколько лет в британских сиротских приютах, понятие родины было неведомо, но в мире взрослых отношения с ней выступали главной характеристикой героев. Отрицательный герой Упманис, бежавший из Латвии с приходом советских войск, заявлял, что его родина там,