Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
Я до сих пор помню сцену из “Ожидания”, увиденного в далеком 2002 году. На сцене – условный дом с множеством горящих окон. В течение долгого музыкального фрагмента на этот дом предельно медленно опускается огромный булыжник. Опускается невидимо, но неизбежно, миллиметр за миллиметром. Пропорции утрированы – булыжник в три раза больше многоэтажного дома, – течение времени замедленно, динамика музыки усиливается в контрасте с протяженным “падением” булыжника. Окна в доме одно за другим гаснут, меняя световое пространство всей сцены. Помню физическое ощущение надвигающейся катастрофы… В каждой детали – метафора. Сценография не иллюстрирует музыку, а создает параллельную визуальную партитуру, рождая новые смыслы.
Мы познакомились, кажется, в конце 1990-х, когда Уилсон привозил в Париж драматический спектакль “POEtry” на музыку Лу Рида и поэзию Эдгара Аллана По. Простая на первый взгляд сцена: на фоне идиллического, солнечного пейзажа движется пара, мужчина и женщина. Точно, как на аптекарских весах, выверены шаги, поворот головы, движения пальцев… Даже сегодня, спустя двадцать лет, когда детали из памяти стерлись, осталось ощущение тахикардии и сдавленного дыхания от этой сцены. Уилсон создает совершенно искусственное зрелище, которое провоцирует в вас взрыв живой, тревожной эмоции. И так происходит всегда.
Все, даже не очень близкие друзья называют его Бобом, не из фамильярности, а потому, что он сам на этом настаивает. У Боба фотографическая, феноменальная память, он помнит не только каждого человека, но и где и когда с ним встречался. И часто пишет открытки и письма от руки, чтобы не думали, что за него пишет секретарь. Почерк его скопировать довольно сложно: в каждой букве – неповторимая графика. У меня, помимо нескольких открыток, хранится маленькая реликвия. Впрочем, без предыстории обойтись не смогу.
Годы дружбы связывали меня с гениальным французским кутюрье тунисского происхождения Аззедином Алайя, умершим внезапно в ноябре 2017 года. Мне кажется, в тот день я второй раз потеряла отца… В 2006 году я уговорила Алайя наконец добраться до Москвы (он не очень любил путешествовать). И вот в один из дней насыщенных “московских каникул” мы зашли поужинать в ресторан ЦДЛ. Вскоре за соседним столом появился Уилсон (как выяснилось позже, он прилетал в Большой театр для переговоров). Конечно же, Аззедин и Боб были хорошо знакомы и удивлены встрече именно в Москве. Боб сразу вспомнил и меня. После десерта мы объединились за общим столом для импровизированного after-party. Вдруг Уилсона заинтересовала моя сумочка: “Какое интересное сочетание цветов, можно посмотреть?” Это была минодьерка из перфорированной кожи бледно-розового цвета с ярко-красной подкладкой из замши. Подарок моего дорогого Аззедина. Я вытрясла содержимое на стол и протянула сумочку Бобу. И тут великий Уилсон вдруг вытащил из кармана черный фломастер и начертал своей неповторимой клинописью на красной подкладке несколько трогательных слов в мой адрес. Так моя сумочка превратилась в арт-объект, который я бережно храню уже много лет.
Разговор 2015 года
САТИ СПИВАКОВА Роберт, мне так приятно видеть вас здесь, в нашей студии!
РОБЕРТ УИЛСОН Спасибо! Я рад быть здесь.
С. С. Я знаю, что вы родились в Техасе. И вы как-то рассказывали, что там не было ни театров, ни балета…
Р. У. …ни художественных музеев, ни галерей. Все верно.
С. С. Как же так получилось, что вы влюбились в искусство?
Р. У. Ну я довольно рано понял, что меня интересует визуальное искусство. Меня, конечно, занимала и музыка, и архитектура, но, мне кажется, родился я визуалистом. Я всегда придавал огромное значение визуальному порядку: в моей комнате царил порядок почти идеальный, всё на своих местах, что разительно отличалось от других комнат нашего дома, набитого всевозможными вещами и просто барахлом.
С. С. Ваши родители, наверное, удивлялись…
Р. У. Да, это казалось странным и моим родителям, и маленькой сестренке, чья комната ломилась от безделушек. Однажды мне даже захотелось вынести из своей комнаты всю мебель и оставить только матрац на полу.
С. С. И это была ваша первая декорация, первая сценография?
Р. У. Пожалуй, да!
С. С. Как я понимаю, потом вы выросли и перебрались в Нью-Йорк, где и состоялся ваш первый опыт в постановке спектакля?
Р. У. Да, но перед этим я изучал юриспруденцию в Техасском университете.
С. С. Юриспруденцию? Ничего общего с искусством!
Р. У. Ничего общего, но мой отец был юристом, мой дед был юристом, так что выбора не было… И вот я приехал в Нью-Йорк и начал знакомиться с театром в различных его аспектах, и он мне не понравился. Мне не понравились бродвейские шоу, и опера тоже вызвала ярое отторжение. Потому что на сцене я видел описание того, что слышал. Постановщики отталкивались от текста – кто-то иллюстрировал его движением, кто-то декорациями, а визуальная часть всегда бывала по отношению к тексту вторична. Это было скучно.
С. С. А балет?
Р. У. А балет мне понравился. Особенно абстрактные балеты Джорджа Баланчина и неоклассический балет. Там на сцене практически не было декораций. А еще я любил смотреть на классические архитектурные сооружения и слушать музыку Стравинского.
А потом я увидел работы Мерса Каннингема и композитора Джона Кейджа[70]. Вот это мне по-настоящему понравилось. Их постановки были, как я часто говорю, симметричными, явно отличаясь от того, что ставилось на Бродвее, и от того, что происходило в Метрополитен-опера.
Я жил в районе, который позже стал называться Сохо, переехал туда в 1965 году. Все мы – художники, певцы, музыканты – жили в лофтах, созданных в зданиях бывших фабрик арт-пространствах, работали сообща и друг друга поддерживали. Так постепенно формировалась моя труппа Byrd Hoffman School of Byrds. Это было начало эпохи Филипа Гласса, Люсинды Чайлдс[71], Мерса Каннингема.
В 1967 году я увидел, как полицейский собирается ударить афроамериканского мальчика по голове дубинкой, схватил его за руку и спросил: “Зачем ты бьешь мальчика?!” Коп ответил: “Это не твое дело!” – “Нет, мое, я гражданин этой страны, зачем ты бьешь ребенка?” Я пошел с мальчиком в полицейский участок и только там понял, что он глухонемой. В конце концов его отпустили. Позже я
