Американа - Пётр Львович Вайль
Русские понемногу торговали с Гавайями, и эпизод с Шеффером забылся. Но нас вся эта история настроила на меланхолический лад, и мы впервые обнаружили в себе имперские чувства. Жаль, что император Александр и его министр иностранных дел Нессельроде не стали связываться с Гавайями, решив, что они слишком далеко, да к тому же это чревато неизбежными неприятностями от других заинтересованных сторон — в первую очередь от Англии и Америки. Вообще-то России неплохо было бы добавить к Крыму и Кавказу Гавайские острова — климат там даже лучше.
Русским всегда не везло в западном полушарии. Аляску продали за гроши, из Калифорнии ушли перед самой золотой лихорадкой, Гавайи беспечно прохлопали сами.
Впрочем, заморских владений у России как не было, так и не могло быть. Она способна была присоединять соседние страны, куда всегда могли быть посланы большие войска, — на этом все и держалось. Для дальних колоний нужно совсем другое: система управления, надежные коммуникации, разумное руководство — все это не российские достоинства.
Но в конечном счете все, что ни делается, — к лучшему. Мы стали представлять себе, что бы было, если б Гавайи стали российскими. Тут бы устроили всесоюзную здравницу, и на Вайкики выходили бы люди в черных костюмах, приехавшие по профсоюзным путевкам. Труженики Гавайщины вели бы битву за ананас. Хотя это вряд ли: в период волюнтаризма ананасы и кокосы извели бы и засадили острова кукурузой. В океане исчезли бы махи-махи и опака-пака: сумели же справиться со своим волжским осетром. По этому поводу и золотые рыбки у коралловых рифов были бы съедены. Зато из сахарного тростника можно продуктивно добывать самогон.
Пусть уж все остается как есть. В конце концов, русское вторжение все-таки состоялось — в виде армии славистов, — и Вайкики, самый знаменитый в мире пляж, на некоторое время заговорил по-русски. Во всяком случае, вечерами мы слыхали из-под пальм русские песни, заглушавшие звуки гавайской гитары.
ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ ЧАРЛИ ЧАПЛИНА
Кинотеатр «Карнеги Синема» — одно из самых русских мест Нью-Йорка. Разумеется, из тех, что специально для русских не предназначались. Ничего ведь нет удивительного в том, чтобы услышать родную речь в колбасном департаменте магазина «Интернешнл фуд» на Брайтон-Бич («Это полный конец, а не краковская… белив ми!»[37]). Несколько более неожиданно она звучит в центре Нью-Йорка, в одном из самых эстетских кинотеатров города («Обожаю Фассбиндера!» — «Он гомик». — «Ну и что, что гомик? Чайковский тоже гомик. Я его обожаю!» — «Пидарас твой Фассбиндер»).
Наши освоили «Карнеги Синема», и не зря «Нью-Йорк тайме» как-то писала, что среди зрителей европейских фильмов — процентов 20 русских. Американский журналист, правда, объяснил это тем фактом, что для русской интеллигенции французский традиционно был вторым языком — отсюда и интерес к искусству Европы. У нас нет ни одного знакомого со вторым языком французским. Идиш — это встречается.
Так или иначе, мы вместе со всей третьей эмиграцией ходим в «Карнеги» и за несколько лет пересмотрели в этом, говоря по-прежнему, кинотеатре повторного фильма всего Пазолини, всего Феллини, всего Куросаву.
На них мода не проходит, и каждый раз зал полон. Правда, интерес к японцам явно растет. Дело еще и в том, что если итальянское кино в кризисе, то в Японии на смену Куросаве пришли другие мастера, особенно Сехеи Имамура, который поставил один из самых потрясающих фильмов в истории кино — «Легенда о Нараяме». Мы любим смотреть и японские самурайские поделки. О том, как отвратительный клан задумал вырезать дотла рыбацкую деревушку. Но обуреваемый честными вожделениями, самурай-одиночка вынашивает благородные замыслы и не дает свершиться злу. В конце фильма он разрубает пополам брата- своей жены и уходит по заснеженной равнине. Он идет, неожиданно маленький в зимнем пейзаже, помахивая мечом и потряхивая самурайской косичкой, неуклюже, носками в стороны, переставляя ноги в каких-то соломенных опорках. Две прекрасные женщины — жена и так просто — глядят ему вслед, а он не оборачивается и все уходит, все больше становясь похожим на кого-то очень знакомого.
Именно так — расставляя ноги, помахивая тросточкой и не оборачиваясь — уходил из своих фильмов Чарли Чаплин. Уходил — заметим — всегда победителем, как самурай. Самурай одинок и ненавидим. Чарли — одинок и презираем. Это и определяет методы борьбы. Чтобы спасти три десятка рыбаков, самурай вырезает под корень весь клан, включая свою многочисленную родню. Таким образом нарушается правильный ход вещей, по которому в первую очередь должны гибнуть не важные для жизни люди. Чарли — ничтожный червячок в котелке — тоже борется за справедливость: ему не нравится нормальная ситуация, когда дочь богача должна выходить за сына богача (другого). Любой из нас именно такого пожелал бы своей дочери — даже если мы не богачи. Но Чарли против — и разворачивает бурную деятельность, в результате которой отец девушки лежит в гипсе с противовесами, дом сгорает дотла, хохочущего жениха увозят санитары.
Самурай пускает в ход меч и доблесть. Чарли — тросточку и ловкость. Его методы не более утонченны и интеллигентны, чем приемы японца. Ему ничего не стоит ловко увернуться так, что громила-лакей отправляет в нокаут начальника полиции. После этого лакея ведут в наручниках куда-то, откуда он возвращается через много лет трясущимся стариком.
Чарли самого, конечно, колотят, как бубен. Но он человек идеи и твердо знает, что стоит потерпеть ради торжества истины. Отцом-родоначальником этих неукротимых персонажей следует считать героя первого современного романа — Дон Кихота. Борцы-одиночки до него, разумеется, были, но они как раз воплощали правду порядка, справедливость установленной нормы — все эти
